Оригинал перевода можно найти здесь. От души благодарю caballo_marino за помощь в редакторской правке.
Ходит слух, на протяжении столетий распространяемый учеными, писателями и философами, как светскими, так и религиозными, — по существу, самая обыкновенная сплетня — о том, что женщины «биологически консервативны». И если сплетни, исходящие от женщин, традиционно высмеиваются как пошлость, достойная всяческого презрения, то сплетни, распускаемые мужчинами — и в первую очередь, сплетни о женщинах — именуются теорией, идеологией или фактом. Этот конкретный слух удостоился звания продукта высокой мысли, поскольку передавался он от мужчины к мужчине в солидных академиях, библиотеках и залах собраний, откуда женщины вплоть до самого недавнего времени были официально и насильственно исключены.
Слух этот, сколь бы замысловатым слогом он ни был изложен и каким бы обилием примечаний ни оснащался, сводится к набору довольно простых постулатов. Женщины рожают детей, просто потому что женщины по определению рожают детей. Эта «простая правда жизни», приводимая без оговорок или уточнений, подразумевает естественно вытекающую отсюда обязанность кормить и защищать этих детей. А потому от женщин можно ожидать социальной, политической, экономической и сексуальной консервативности, так как статус кво — каким бы он ни был, — безопасней перемен — в чем бы те не заключались. На протяжении столетий мизогинные мужчины-философы самых разных школ мысли убеждали нас, что женщины следуют биологическому императиву, напрямую проистекающему из их репродуктивных способностей и неизбежно приводящему к бедной событиями жизни, узкому кругозору и довольно-таки вздорному пуританству.
В этой теории (или клевете) есть доля жестокой правды: женщин действительно принуждают рожать детей; это происходило всегда, при всех экономических системах, за исключением тех пренебрежимо коротких отрывков времени, когда мужчины оказывались временно дезориентированы — например, в недолгой посткоитальной эйфории некоторых революций. Она же совершенно нелогична в том отношении, что на протяжении всей истории человечества женщины самых разных идеологических убеждений (за исключением абсолютных пацифисток — категории всегда весьма немногочисленной) поддерживали и приветствовали войны, на которых калечили, насиловали, пытали и убивали тех самых детей, которых они якобы от природы предрасположены защищать. Несомненно, биологическое объяснение так называемой консервативной природы женщин только прячет за собой реалии женских жизней, хоронит их в густом сумраке лжи и пренебрежения.
Безразличный или враждебно настроенный наблюдатель-мужчина может называть женщин «консервативными» в каком-то метафизическом смысле, поскольку женщины как класс действительно довольно строго блюдут традиции и ценности, принятые в их социальной среде, какой бы ни была эта среда. В любом обществе именно женщины как класс всегда нерассуждающие конформистки, ортодоксальные верующие, преданные последовательницы, адептки незыблемой веры. Каких бы убеждений ни придерживались окружающие их мужчины, колебание равнозначно бунту; оно опасно. Большинство женщин, страшась за собственную жизнь, не смеют отказаться от слепой веры. И в доме отца, и в доме мужа, и до самой могилы, которая тоже может оказаться не ее собственной, женщина идет на уступки мужской власти в надежде купить себе защиту от мужского насилия. Она подчиняется установленным мужчинами правилам, чтобы максимально обезопасить себя. Иногда это летаргическое подчинение, когда их требования мало-помалу наваливаются на нее и засыпают, хороня заживо, как персонажа Эдгара По. Иногда это воинственное подчинение. Она спасет себя, доказав свою преданность, послушание, полезность и даже фанатичность на службе окружающим ее мужчинам. Она счастливая проститутка, счастливая домохозяйка, примерная христианка, образцовый ученый, идеальный товарищ, террористка без страха и упрека. Какой бы ни была система ценностей, она воплотит ее с безукоризненной точностью. Мужчины редко выполняют свою часть обязательств — как она их понимает: защиту от мужского насилия. Но воинственная конформистка вложила слишком много самой себя — своего труда, сердца, души, зачастую тела, нередко детей, так что это предательство для нее — что-то вроде последнего гвоздя в крышке гроба: мертвому телу уже все равно.
Женщины знают, но не должны признавать вслух, что сопротивление мужской власти или открытое недовольство мужским предательством приведет к изнасилованию, побоям, нищете, остракизму или изгнанию, заточению в психиатрической лечебнице или тюрьме, возможно, к смерти. Как объяснили Филлис Чеслер и Эмили Джейн Гудман в своей работе «Женщины, деньги и власть», женщины проводят жизнь в сизифовых попытках избежать «чего похуже» — того, что может произойти и обязательно произойдет с ними, если только они посмеют преступить жестко очерченные границы предписанного женщинам поведения. Большинство женщин материально или психологически не могут позволить себе признать, что никакие жертвы послушания, которые они приносят, дабы вымолить себе защиту, не умилостивят всех этих маленьких разгневанных божков.
А потому немудрено, что большинство девочек боятся стать такими же, как их матери — эти хлопотливые, измотанные домашние жандармы, постоянно терзаемые какими-то непонятными страхами. Матери учат дочерей подчиняться традиционным нормам женской жизни, назначенным для них мужчинами, какой бы идеологии эти мужчины ни придерживались. Они играют роль непосредственных блюстительниц воли мужчин, охранниц у двери тюремной камеры, прислужниц, ударами электрошокера наказывающих любое проявление непокорности.
И все же, как бы они ни сопротивлялись воспитанию своих матерей, большинство девочек все равно вырастают очень похожими на них. Бунтарство редко способно выстоять против той терапии отвращения, которая идет у нас за женское воспитание. Мужское насилие со стороны отца, брата, дяди, всевозможных мужчин-специалистов или незнакомцев сильнейшим образом влияет на девочку на протяжении всей ее жизни — как оно влияло и продолжает влиять на ее мать. Она учится приспосабливаться, чтобы выжить. Повзрослев, девочка может отвергнуть группу мужчин, к которой примкнула ее мать — так сказать, убежать с другой стаей, — но даже тогда она все равно будет воспроизводить материнские сценарии подчинения мужской власти внутри своей новой группы. При помощи как силы, так и угроз мужчины любых политических убеждений требуют от женщин переживать абьюз молча и с чувством стыда, привязывать себя к домашнему очагу веревкой, спряденной из самообвинений, невысказанного гнева, горя и негодования.
Среди мужчин считается хорошим тоном презирать убогость женских жизней. Так называемая мещанка с ее мелким тщеславием, например, — излюбленная мишень насмешек бравых интеллектуалов, дальнобойщиков и революционеров, чей широкий кругозор дает широкие возможности для проецирования и потакания своему собственному, гораздо более масштабному тщеславию, которое женщины не смеют высмеивать и на которое женщины не могут и претендовать. Базарная баба — отвратительная карикатура на недалекость и корыстолюбие жены рабочего класса, изводящей своего безответного, работящего, бесконечно терпеливого мужа потоками вздорных оскорблений, которые не остановить простым мягким упреком. Леди, Аристократка — изысканная пустышка, годная лишь на то, чтобы в нее плевать — поскольку плевок хорошо заметен на чистой одежде, что приносит плюющему чувство моментального удовлетворения и не требует большого искусства. Еврейская мать — чудовище, мечтающее разрезать фаллос своего дорогого сынули на тысячу кусков и сварить его в курином супе. Черная женщина, тоже кастраторша, — гротескная женщина-матриарх, чья неимоверная выносливость ужасает мужчин. Лесбиянка — получудовище, полуидиотка: не имея мужчины, которого она могла бы пилить, мнит себя Наполеоном.
Высмеивание женских жизней не ограничивается этой токсичной, безобразной, подлой клеветой, потому что всегда, при любых обстоятельствах, то же самое высмеивание присутствует в своей простейшей форме: голый костяк, мясо снято подчистую — она дырка, п…да. Все остальные части тела отрезаны и выброшены, осталась одна только часть тела, не человек, «мякотка» — и это наизабавнейшая шутка на свете, неисчерпаемый источник развеселого юмора для тех, кто разделал ее. Мясники, рубящие мясо и выбрасывающие ненужные им части, — большие любители позубоскалить; урезание целого человеческого существа до влагалища и чрева, а затем до расчлененной похабщины — их удачнейшая и любимейшая шутка.
Каждая женщина, каким бы ни было ее социальное, экономическое или сексуальное положение, борется с этим урезанием всеми доступными ей средствами. Но поскольку средства ее так поразительно скудны, и поскольку у нее нет возможности собрать воедино и приумножить их, попытки эти одновременно героичны и жалки. Шлюха, защищая сутенера, обретает собственную ценность в отраженном свете его аляповатых побрякушек. Жена, защищая своего мужа, убеждает других или себя, что ее жизнь — не кладбище убитых возможностей. Женщина, защищая идеологию мужчин, которые возвышают себя, маршируя по ее распростертому телу всем воинским составом, не станет привселюдно оплакивать утрату того, что эти мужчины отняли у нее: она не закричит, когда их каблуки вопьются в ее плоть, потому что крик этот будет означать для нее крах самого смысла жизни; все те идеалы, ради которых она отреклась от самой себя, оказались бы безнадежно запятнаны кровью, которую ей пришлось бы наконец признать своею.
А потому женщина цепляется — не с деликатностью «плюща, обвившего дуб», но с невероятной по своей напряженности хваткой — за все тех же людей, институции и ценности, которые унижают ее, отводят ей роль человека второго сорта, прославляют ее бесправие, сдерживают и парализуют самые подлинные проявления ее воли и существа. Она становится холопкой, прислугой тех, кто безжалостно и эффективно совершает агрессию в отношении нее самой и ее сестер. Именно эта характерная самоненавистническая преданность тем, кто целенаправленно ее разрушает, и есть суть женственности в понимании мужчин всех политических убеждений.
Незадолго до своей смерти на съемках фильма «Займемся любовью» Мэрилин Монро написала в своей записной книжке: «Чего я боюсь? Отчего мне так страшно? От того ли, что мне кажется, что я не могу играть? Я знаю, что играть я могу, но мне все равно страшно. Мне страшно, хотя для страха нет ни оснований, ни оправданий».
Актриса — единственная женщина, деятельность которой культурно поощряется. Если она хорошо играет свою роль — то есть если ей удается убедить мужчин, контролирующих сферу развлечений и распределение материальных благ, что она соответствует текущим сексуальным стандартам и доступна мужчинам на их условиях, — ее награждают деньгами и признанием. Ее игра должна быть подражательной, а не творческой, строго конформной, а не оригинальной. Актриса — марионетка из плоти, крови и краски, она играет женщину, играющую роль. Монро, виртуозно исполняющей роль сексуальной куколки, играть позволено, но играть ей страшно — возможно, потому что никакая, даже самая вдохновенная игра не может убедить актрису, что ее идеальная женская жизнь не является на самом деле мучительным умиранием. Она скалила зубы, она позировала, она притворялась, она вступала в связи с известными и влиятельными мужчинами. Ее приятельница утверждала, что она перенесла так много нелегальных, неудачно произведенных абортов, что ее репродуктивные органы были серьезно повреждены. Она умерла в одиночестве, должно быть, впервые в жизни действуя по собственному сценарию. Смерть, нужно думать, притупляет боль, которую барбитураты и алкоголь не в силах заглушить.
Безвременная кончина Монро породила один неприятно тревожный вопрос в мужчинах, бывших в своих фантазиях ее любовниками, в мужчинах, мастурбировавших на эти изображения восхитительной женской податливости: возможно ли это, может ли такое быть, что все это время ей совершенно не нравилось то, что они с нею делали, столько миллионов раз? Неужто ее улыбки были масками, таившими гнев и отчаяние? Если так, то как же они рисковали, столь грубо обманутые, такие уязвимые и беззащитные в своем упоении мастурбации, как если бы она могла выскочить из этих фотографий того, что теперь стало мертвым телом, и обрушить на них свою месть — они знали, что заслужили ее. Так родился мужской императив, что смерть Монро не могла быть самоубийством. Норман Мейлер, наш славный спаситель маскулинных привилегий и гордости на многих фронтах, откликнулся на вызов, выдвинув предположение, что Монро, скорее всего, была убита ФБР, или ЦРУ, или кем-то другим, убившим братьев Кеннеди, поскольку была любовницей одного или обоих. Теория заговора казалась оптимистичной и успокоительной мыслью для тех, кто хотел исступленно засаживать ей до смерти; женская агония и женский экстаз в мире мужских метафор неразличимы. Но пока что они не хотели ее смерти — не натоящего, не взаправду — до тех пор, пока иллюзия открытого приглашения была так притягательна, так неотразима. По существу, ее любовники — как реальные, так и воображающие себя таковыми — затрахали ее до смерти, и это явное самоубийство немедленно становилось как обвинением, так и ответом: нет, Мерилин Монро, идеальной сексуальной женщине, это не нравилось.
Люди — как постоянно напоминают нам псевдоэгалитаристы — всегда умирали слишком рано, слишком молодыми, слишком одинокими, слишком измученными невыносимой душевной болью. Но только женщины умирают одна за другой, знаменитые или безвестные, богатые или бедные, одинокие, задушенные ложью, застрявшей у них в горле. Только женщины умирают одна за другой, до последней минуты пытаясь воплотить идеал, навязанный им мужчинами, которые любят использовать и выбрасывать их. Только женщины умирают одна за другой, до последней минуты улыбаясь улыбкой сирены, улыбкой кокетки, улыбкой сумасшедшей. Только женщины умирают одна за другой, безупречно ухоженные или безобразно растрепанные, запертые в четырех стенах, придавленные стыдом до того, что даже кричать не могут. Только женщины умирают одна за другой, все еще веря, что если бы только они были идеальными — идеальными женами, матерями или шлюхами — то не дошли бы до такой ненависти к собственной жизни, она не казалась бы им такой необъяснимо тяжелой и пустой, такой безнадежно запутанной и полной отчаяния. Женщины умирают, оплакивая не потерю собственной жизни, но свою неспособность достигнуть совершенства, установленного для них мужчинами. Женщины отчаянно пытаются воплотить задаваемый мужчинами идеал, так как от этого зависит их выживание. Идеал по определению превращает женщину в функцию, лишает ее всякой индивидуальности, которая была бы самосозданной или служащей своим интересам — то есть не представляющей пользы для мужчин. Это монструозное женское стремление к определяемому мужчинами совершенству, по сути своей столь враждебное всякой свободе и целостности, неминуемо приводит к разочарованию, параличу или смерти; но, как мираж в пустыне, как спасительный оазис, на деле оказывающийся обманом, выживание нам обещано лишь в этой конформности и ни в чем другом.
Женщина должна сливаться с окружением, как хамелеон, никогда не привлекая внимания к тем качествам, которые выделяют ее среди остальных, поскольку это также привлечет смертельно опасное внимание хищника. Ей фактически отведена роль добычи, и все мужчины — писатели, ученые и доморощенные философы — на каждом углу твердят об этом с самодовольной гордостью. Пытаясь заключить сделку, женщина как будто говорит: я вверяю себя тебе на твоих условиях. Она надеется, что его смертоносное внимание обратится на другую, что подстраивается не так искусно, не так готовно. Она, по существу, выкупает обломки своей жизни — то, что от этой жизни осталось после того, как сама она отреклась от своенравной индивидуальности, пообещав стать безразличной к судьбам других женщин. Это сексуальное, социологическое и духовное приспособленчество, калечащее всякое нравственное начало, по большому счету, и является первичным императивом выживания женщин под пятой мужского господства.