Перевод: Яны Боцман
Власть мужчины — это первое метафизическое утверждение самости. Первый догмат идеологии мужского превосходства состоит в том, что мужчины имеют эту самость и что женщинам, по определению, ее не достает.
Поскольку свобода всегда находится в зависимости от власти, тот род свободы, утверждение которого на настоящий момент является неотложным, зависит от природы власти, которая установлена и преобладает.Р. Х. Тоуни, Равенство
Я есмь, которое существует как априори, как базовое основание, как абсолют, не требующий ни приукрашиваний, ни извинений, индифферентный как в отношении опровержений, так и в отношении брошенного вызова. Самость выражает внутреннюю власть. Она никогда не перестает существовать — вне зависимости от того, на каких основаниях ее атакуют. Можно даже сказать, что она сильнее физической смерти. Эта самость не просто переживается субъективно. Она защищается и традицией, и законодательством, она провозглашается в искусстве и в литературе, она задокументирована историей, она поддерживается при распределении материальных благ. Эта самость не может быть искоренена и сведена к нулю. Она существует. Когда субъективное ощущение самости дает сбои, институции, созданные для ее сохранения, поддерживают ее на плаву. Первый догмат идеологии мужского превосходства состоит в том, что мужчины имеют эту самость и что женщинам, по определению, ее не достает.
Мужская самость кажется весьма противоречивой. С одной стороны, она подвешена в воздухе и магическим образом является вечной; она не нуждается ни в чем, что подпирало и поддерживало бы ее. С другой стороны, она дает право брать все, что угодно для того, чтобы поддерживать и улучшать себя, иметь все, что ей нужно, любой ценой. Фактически, здесь нет противоречия, лишь обычный простой круг: природа мужской самости в том, что она берет. Таким образом, по определению, абсолютная самость выражается в абсолютном праве брать все, в чем она нуждается для поддержания себя. Вот почему неизменная мужская самость сводится к крайнему дорефлексивному паразитизму. Самость является утверждением (сделанным в обход разума и тщательного анализа), что можно поставить знак равенства между тем, что хочешь, и тем, чем являешься. В стиле Декарта это утверждение может быть выражено так: я хочу и я вправе это иметь, поэтому я существую.
Самость, приращивая свою ширину, подобно паразиту, высасывает все даже из тех, кто не давал ему на это право. Для него — это данность убеждения и действия, известная с рождения. В отношении ее — это нечто, что отрицается и запрещается, опять же, в убеждениях и действиях с самого рождения. Его никогда не является слишком большим, ее же — всегда слишком большая, хоть и маленькая. Во времена детства эта самость высасывает себе пищу из матери — чем бы она не обладала, это все предназначено специально для него. Она выкармливается и родовыми потугами, и женскими достоинствами. Он их использует. Она посвящена этому, в большей или в меньшей степени; но «в большей степени» — так же плохо, как и «в меньшей»; и ничего никогда не достаточно, хотя и всегда слишком много; и все это — вне зависимости от того, чего и сколько в действительности было. По мере того, как мальчик растет, он вовлекается в процесс поддержания предательских и опустошающих «нормальных суждений», чтобы осуществить перенос своего паразитизма со своей матери на других женщин, которые имеют более сочные «я», которые еще предстоит освоить. В течение своей жизни он проигрывает этот великий перенос столько раз, сколько ему хочется. Особенно охотно он использует женщин для того, чтобы, как описала Вирджиния Вулф в «Собственной комнате», расширить себя. Он всегда находится в состоянии паники, он никогда не является достаточно широким. Его самость неизменна — как бы он не боялся быть опустошенным в результате продолжения своих захватов, он все равно продолжает захватывать, поскольку и захват, и хватание являются его неизменным правом и его неизменной самостью. Даже когда он удовлетворяет свое желание быть большим и иметь больше, он все равно убежден в том, что его право быть и иметь.
Если физическая сила не используется против других — к примеру, если силен раб — это не власть. Право на физическую силу как на власть в системах мужского доминирования вручено мужчинам. Вторая догма идеологии мужского превосходства состоит в том, что мужчины физически более сильные, чем женщины, и что именно поэтому они доминируют. Женская физическая сила, если только она не «запряжена» в «женские» виды деятельности, становится таким образом вызывающей отвращение, а ее использование против мужчин, то есть в качестве власти, предается анафеме, запрещается, подвергается поношениям. Реальность мужской физической силы в холодном высшем смысле не так важна, как идеология, которая сакрализует и чествует ее. Отчасти, физическая сила мужчин по сравнению с женщинами реализуется и посредством того, что мужчины заставляют женщин быть физически неразвитыми. Мужчины выбирают себе в партнерши слабых женщин (хотя и знают, что тяжесть родов ложится на женские плечи); и постоянно в ходе взросления женщины ее физическую силу расшатывают и нивелируют. Женщины тем менее сильны физически, чем выше их экономический класс (как и было заведено мужчинами). Таким образом, чем ближе они к власти, тем более хрупкими они должны быть. Даже женщины, которые являются физически сильными, должны притворяться слабыми, чтобы подчеркнуть не только свою феминность, но также и свои эстетические устремления. Физическая непригодность является разновидностью женской красоты, а заодно и символом благосостояния партнера. Такая женщина как бы говорит: он достаточно богат для того, чтобы оградить меня от работы, сделать бесполезной, украшением. Зачастую женщин даже калечат физически посредством моды и обычаев таким образом, что какой бы физической силой они не обладали, эта сила не имеет смысла. Мужская физическая сила, вне зависимости от ее абсолютных значений, в то же время наполнена смыслом. Мужская физическая сила выражается как власть, как мужская самость, а не как субъективный феномен, ее значимость является произвольной. Законы и традиции защищают ее; искусство и литература воспевают ее; от нее зависит история; о ней заботится и система распределения материальных благ. Ее абсолютное значение мифологизировано и мистифицировано таким образом, что женщины запуганы легендой о ней не меньше, чем ее реальностью. Власть физической силы комбинируется с властью самости таким образом, что он не только существует, он еще и сильнее; он не только берет, но и берет силой.
Акты террора лежат в широком диапазоне — от изнасилования до оскорбления действием, до сексуальных злоупотреблений, до войны, до убийства, до изувечивания, до пыток, до порабощения, до киднеппинга, до словесного оскорбления, до угрозы смерти, до угрозы боли, до принудительных родов. Символы террора также являются общим местом и исключительно знакомы: пистолет, нож, бомба, кулак и так далее. Но более значимый скрытый символ террора — это пенис. Акты и символы встречаются во всех комбинациях, террор является основной темой и последствием мужской истории и мужской культуры. Тем не менее, умягчая его эвфемизмами, его называют славой и героизмом. Даже когда он является подлым, широкомасштабным и ужасающим. Террор, и теперь порождаемый мужчинами, иллюминирует свою эссенциальную природу и свою основную цель. Именно он выбирает, насколько много следует терроризировать, будет ли террор всего лишь «флиртом» или осадой, будет ли он грубым или утонченным. Но в первую очередь существует легенда о терроре и эта легенда культивируется самими мужчинами с неким возвышенным вниманием. Вне зависимости от того, что это — эпос, драма, трагедия, великая книга или бульварное чтиво, телевидение, кинематограф, история подлинная или альтернативная — мужчины являются гигантами, которые топят землю в крови. В этой легенде мужчины обладают великой удачей, они — носители ценностей. В этой легенде женщины — добыча, наравне с золотом, драгоценностями, землями и сырьем.
Легенда о мужском насилии — одна из самых почитаемых легенд человечества, именно из нее выкристаллизовывается роль мужчины: он опасен. С развитием социал-дарвинизма в девятнадцатом веке, да и сейчас, внутри псевдонаучной социал-биологии, Мужчина-Агрессор находится на вершине эволюционной борьбы. Он — царь природы, поскольку он самый агрессивный, самый жестокий. Превозносящая мужчину биология, которая в наши дни захлестнула социальные науки, является, на самом деле, эссенциальным элементом в современной легенде террора, согласно которой мужчина может и дальше праздновать свое превосходство: ему биологически предписано (даже до того, как он стал рыцарем Бога), терроризировать женщину и другие живые существа и держать их в подчинении и покорности. Если это не получится, террор исполнит свое обещание: мужчины сотрут с лица земли все неподконтрольное террору.
Третьей догмой идеологии мужского превосходства в секулярных обществах, где биология заместила Бога (и используется в качестве подпорки для анахронистических теологических выкладок там, где это нужно), является то, что мужчины биологически агрессивны, что им присущи бойцовские качества, что они неизменно конфликтны, генетически жестоки, что они гормонально запрограммированы на конфликт, что они неизбежно враждебны и воинственны. Для тех, кто остался набожным, картина выглядит так, будто Бог наделил мужчину тем, что в соответствии с любым стандартом может быть рассмотрено как универсально плохой набор качеств, который может обернуться благом только для одной цели — для подчинения женщины. Акты террора, символы террора и легенды террора — все они распространяют террор. Этот террор не является психологическим событием, как это обычно понимается: он не возникает в уме того, кто его воспринимает, хоть и настойчиво резонирует там. Нет, он генерируется теми жестокими акциями, которые повсеместно санкционируются и поощряются. Он также генерируется своей собственной репутацией и в тех изысканных формах, которые мы можем встретить у Гомера, Жене или Кафки, и в тех дьявольских формах, какие создали Гитлер, реальный граф Дракула или Мэнсон. Гниющее мясо воняет; насилие порождает террор. Мужчины опасны; мужчин боятся.
Эта власть именовать дает мужчинам возможность определять опыт, артикулировать границы и ценности, обозначать реальность каждой вещи и ее качества, означивать то, что может и что не может быть выражено, контролировать саму перцепцию. Как отмечала Мэри Дэли, которая первой вычленила эту власть в работе «По ту сторону от Бога Отца»: «необходимо осознать тот фундаментальный факт, что мы, женщины, имели власть именовать, но эта власть была у нас украдена». Мужское превосходство растворено в языке таким образом, что любое предложение провозглашает его и укрепляет его. Мысль, выраженная первично в языке, проникнута лингвистическими и перцептуальными ценностями, которые были выработаны именно для подавления женщин. Мужчины уже определили параметры каждого субъекта. Все феминистские аргументы, как бы они ни были радикальны в своей интенции или в своих следствиях, являются аргументами «за» или «против» утверждений или посылок, скрытых в мужской системе, которая сделана заслуживающей доверия или недоверия посредством власти мужчин именовать.
Никакая трансценденция мужской системы невозможна до тех пор, пока мужчины имеют в своих руках власть именовать. Их имена звучат, в какую область человеческой жизни не посмотри. Так же, как Прометей похитил у богов огонь, феминистки должны забрать власть именовать у мужчин, и, желательно, сделать это более эффективно. Так же, как пламя казалось магическим во времена, когда оно принадлежало богам, магическим кажется искусство именования: он дает имя и имя приживается; она дает имя — и имя утеряно. Но эта магия иллюзорна. Мужская власть именовать поддерживается силой, тупой и элементарной. Сама по себе эта власть, без силы вернуть ее, скроенная вразрез с реальностью — не власть; это всего лишь процесс, вещь более подконтрольная. «Древнее поименование, — писала Мэри Дэли, — не было продуктом диалога — факт, по невниманию признаваемый в Книге Бытия, в истории о том, как Адам давал имена животным и женщине». Это — именование по типу декрета, который дает власть над теми и против тех, кому запрещено выражать в именах их собственный опыт; это декрет, сохраняемый насилием, которое в культурах мужского доминирования пишет несмываемые имена кровью.
Мужчина не только называет женщину злом; он также истребляет девять миллионов женщин как ведьм, поскольку он назвал женщину злом. Он не просто называет женщину слабой; он подвергает мучениям женское тело, завязывает и обматывает его одеждой, чтобы она не могла двигаться свободно, он использует ее как игрушку или как украшение, держит ее в клетке, затормаживает ее рост, поскольку он назвал женщину слабой. Он говорит, что женщина хочет быть изнасилованной — и он насилует. Она сопротивляется насилию? Тогда он будет бить ее, угрожать ей смертью, силой выбрасывать ее из дому, нападать на нее по ночам, используя нож или кулак, и все равно он будет говорить, что она этого хочет, они все этого хотят. Она говорит «нет», а он утверждает, что это значит «да». Он называет ее невежественной, когда запрещает ей образование. Он не разрешает ей использовать ее ум и ее тело строго и логично, и тогда он называет ее интуитивной и эмоциональной. Он определяет феминность. И когда она не покоряется, он называет ее девиантной, патологической, он выбивает из нее дурь, проводит клиторэктомию, отнимая клитор (хранилище патологической маскулинности), вырывает ей матку (источник ее личности), проводит лоботомию или наркотизацию (в чем выражается извращенное понимание того, что женщина может думать, в то время, как мышление у женщины названо девиацией). Он называет вражду и насилие, смешанные в разных пропорциях, «сексом», он бьет ее и называет это, в зависимости от ситуации, «доказательством любви» (если она его жена) или «эротикой» (если она его любовница). Если она сексуально желает его, он называет ее шлюхой; если она не желает его, он насилует ее и говорит, что она все-таки желает. Все равно, будет она учиться или рисовать, он называет ее забитой и хвастает, что может вылечить ее патологические интересы при помощи мифического «хорошего траха». Он называет ее домохозяйкой, годной только для дома, он держит ее в бедности и крайней зависимости только для того, чтобы покупать ее за свои деньги, но стоит только ей покинуть дом, как он называет ее потаскухой. Он называет ее так, как ему нравится. Он активно утверждает свою власть именовать посредством силы и он оправдывает силу посредством власти давать имена. Мир принадлежит ему, поскольку он называет в нем все, включая ее. Она использует этот язык против себя, поскольку больше этот язык ни для чего не пригоден. Четвертая догма идеологии мужского превосходства состоит в том, что мужчины, поскольку они более интеллектуальны и креативны, называют вещи подходящими, подлинными именами. Кто бы ни ниспровергал или противоречил мужскому поименованию, он тут же подвергается поношению и клевете; сама по себе власть давать имена в мужской системе является формой силы.
В исторической ретроспективе эта власть была абсолютной; отрицаясь некоторыми мужчинами в отношении других мужчин в периоды рабства и гонений, она, преимущественно, активно поддерживалась при помощи вооруженной силы и закона во всех остальных случаях. Во многих частях мира мужское право властвовать над женщиной и над всем, что вытекает из этого права (дети, труд), по-прежнему является абсолютным, и никакие признания прав человека, кажется, не приложимы к женской популяции. В Соединенных Штатах в последние 140 лет это право было легально смягчено, однако последние законы, даже те, где нечто в этом смысле проясняется, уже лишены этого духа. Побои жены, сексуальное насилие в браке, распространенные здесь, как и где бы то ни было, основаны на убеждении, что мужчина обладает правом собственности на свою жену, которое дает ему право делать с ней все, что душе угодно: ее тело принадлежит ему и он может использовать его для сексуального удовлетворения, для битья, для оплодотворения. Мужская власть обладать, благодаря тому центральному положению, которое она занимала в исторической ретроспективе, по-прежнему лишь в малой степени сдерживается теми стыдливыми легальными ограничениями, которые наложены на нее. Это правда — замужняя женщина в сегодняшних Соединенных Штатах может владеть своей собственной щеткой для волос и своей одеждой, что было невозможно на протяжении большей части девятнадцатого века. Она не будет публично выпорота, однако в приватной жизни она все так же избиваема за свое бесстыдство. И мужская власть обладать, как и все другие виды мужской власти, не встречает препятствий и не ограничена определенной спецификой. Эта власть, как и другие ее виды, гораздо больше, нежели какая-либо из ее традиционных манифестаций.