Источник: https://a-dworkin-ru.livejournal.com/18504.html

Перевод главы "Mourning Tennessee Williams" из книги "Letters From a War Zone"Сердечно благодарю caballo_marino за редакторскую правку.

Америка немилостива к писателям. Где-то рядом всегда притаилась камера, готовая запечатлеть неудачу, угасание, провал. Творческая состоятельность здесь измеряется известностью. Все подробности жизни писателя тут же становятся достоянием общественности, и неважно, что для работы ему требуется уединение и хорошо защищенное личное пространство. Американские писатели живут не слишком долго и не слишком счастливо; и если они не эмигрируют, то быстро приходят к саморазрушению. Некоторые мужчины-писатели пользуются гендером как оружием агрессии — Мейлер, Апдайк, Бэллоу. Другая же, более малочисленная группа, прибегает к нему, чтобы обличать лживые сказки об идентичности, власти, обществе или существующем положении вещей — Теннесси Уильямс, Гор Видал или, из представителей младшего поколения, Тим О'Брайен во «Вслед за Каччато». Используя гендер для подрыва традиционных представлений, писатель ставит себя в опасное положение: адепты культа маскулинности жаждут его крови, и литературная элита полностью на стороне последних. Теннесси Уильямс написал несколько правдивых и «подрывных» пьес. Америка не слишком хорошо с ним обходилась и совершенно не жалеет об этом.

Едва услышав о смерти Теннесси Уильямса, я тут же разрыдалась. Слезы хлынули прежде чем я успела сделать следующий вздох. Печаль камнем легла мне на сердце, и еще несколько дней после этого я не могла оправиться от чувства утраты и скорби. Мне захотелось поразмыслить, почему же он так много значил для меня.

«Его женщины» — как окрестила популярная пресса этих грандиозно беспокойных и мятежных существ — открывают почти слишком многое из нашей потаенной жизни. О них больно и подумать, потому что само их нутро так откровенно выставлено напоказ. В своих пьесах Уильямс показывал, как невыносима женская жизнь, что мне кажется совершенно справедливой оценкой. Он как будто соткал своих женщин из той самой атмосферы, которая душит нас; показал, как мы глотаем этот воздух, давясь им и заходясь в кашле. «Его женщины» задыхаются точно так же, как задыхалась когда-то и я сама под пятой более либеральных, но все еще традиционных норм женственности. «Его женщины» блуждают, мечутся и бунтуют против своей тюрьмы, как и бунтовала я ― или, по крайней мере, мечтают о бунте — а потому они одиноки, кого или что бы они ни любили, чужие в мире того, что считается жизнью, предназначенной для женщин. Пожалуй, они маскируются гораздо лучше, чем мне когда-либо удавалось — возможно, потому что времена были другие, и ничего другого им не оставалось. На первый взгляд может показаться, что они неплохо вжились в свою роль ― до тех пор, пока мир вокруг них не начинает разваливаться на части, и им всегда приходится платить за то, что они посмели желать. Они всему отдаются без остатка — страданию, страсти, желанию, амбициям; полумеры не для них. Они алчны и безжалостны — каждая на свой лад. Рано или поздно их обязательно ждет поражение, крах, проигрыш — потому что жизнь неотвратимо ведет к смерти и потому что женщинам в этом мире доступно лишь немногое.

Женщины были для Уильямса главными героинями драмы человеческой жизни, в его пьесах мы олицетворяем тяготы и превратности судьбы человека. Его мужчины — сыновья, братья, любовники, мужья — не слишком отличны от нас, разве что более жестоки. Отец, старейшина, патриарх мучает их, и чем сильнее они жаждут любви, тем меньше для них надежды. Уильямс, думается мне, никогда не считал, что натуры мужчин и женщин сколько-нибудь отличны, разнятся только наши судьбы. В его статичном мире нас объединяют неприкаянность, желание, боль, погоня за любовью, недостижимость этой цели.

Писательство, как рассказал он, «стало моим убежищем, логовом, спасением. От чего? От соседских ребят, дразнивших меня нюней, от отца, называвшего меня девчонкой за то, что я предпочитал игре в шарики или бейсбол чтение книг из обширной классической библиотеки моего деда… из-за серьезной болезни, перенесенной в детстве, и чрезмерной привязанности к женщинам в моей семье, которые сумели вытащить меня с того света». Было бы дешевым упрощением сказать, что женские персонажи Уильямса списаны с него самого, что он наделил их собственным чувством неприкаянности и женской стигмы. Великие писатели — а он из их числа — творят с почти безжалостной объективностью. Романтизм самого Уильямса и презрительное отношение к его гомосексуальности застят невероятную объективность его работ: он вложил в них все свое нутро (и это не надо понимать примитивно), но также и наше собственное. Его погубила в первую очередь собственная ясность ума, а не наркотики или алкоголь, лишь делавшие ее сколько-нибудь выносимой. Писательство казалось ему спасением от реальности, но для художника его масштаба это просто невозможно. Творческий процесс лишь кристаллизует реальность, так что бремя ее увеличивается, и писателю не с кем разделить эту ношу. «Иногда, — писал он, снова о литературном труде, — сердце умирает нарочно, чтобы избежать дальнейших мучений».

Во вступлении к «Татуированной розе» (она вместе с «Летом и дымом» — мои любимые пьесы Уильямса) говорится, что мы жалеем и любим друг друга больше, чем осмеливаемся признаться себе. Я любила и жалела его гораздо сильнее, чем понимала сама, и где-то из пышной щедрости своего таланта он в ответ любил и жалел меня: приняв облик Альмы, Бланш, Серафины Дель Роуз; в образе Чанса и других его отчаявшихся и одиноких мальчиков. Я знаю их всех: их страх, их пыл, их увертки, их неудачи, спрятанные глубоко внутри, невидимые окружающим.

Я думаю, что творчество Уильямса еще будет подвергнуто переоценке за рамками императивов коммерческого театра и что гениальность его изобретения — сюрреальная многомерность и бесстрашие его работ, продолжавшие нарастать еще долго после того, что ныне считается творческим зенитом автора — будет признана не менее значимой, чем его броский романтизм. Но что всегда будет важнее всего — если бы мир, не слишком жалующий женщин (или хрупких мужчин, чрезмерно к женщинам привязанных), был способен оценить это — то, с каким выдающимся, неповторимым мастерством он использовал гендер — волшебно, пугающе, — чтобы проникнуть в самую суть того, что так просто и безоговорочно человечно: страх перед любовью, в котором проходит жизнь, в то время как смерть подкрадывается все ближе.

«Я не прошу у вас жалости, — говорит Чанс в финале “Сладкоголосой птицы юности”. — Даже этого не надо, только понимания... Просто узнайте нашего врага — Время — во всех нас». Многие жалели Уильямса-человека за многочисленные поражения. Мало кто понимал его. Но как писатель Уильямс помог нам «узнать нашего врага — Время — во всех нас» с бессмертной красотой и убедительной мощью. Мне кажется, он победил этого врага.