Источник: Feminism.ru

Как писательница этого мира — увязшая в трясине времени и смыслов, ослепленная и захваченная грязью реальной жизни — я решила, что хочу, чтобы женщины увидели то, что видела я. Возможно, это самое безжалостное решение, которое я когда-либо приняла.

Этот очерк был частично опубликован в качестве послесловия к британскому и немецкому изданиям книги «Порнография: мужчины обладают женщинами». В Соединенных штатах он был полностью опубликован в одном небольшом литературном обозрении. Я сомневаюсь, что даже у тысячи людей была возможность его прочитать. У меня ушел год на то, чтобы найти этот небольшой выпуск. Сейчас, оглядываясь назад на этот очерк, я могу только прибавить, что значительно преуменьшила воздействие, которое оказывала на меня порнография; без сомнения, я испытывала страх оказаться высмеянной. Я знаю некоторых из самых выдающихся и, несомненно, самых сильных женщин своего времени, и могу сказать, что в воздействии на меня порнографии нет ничего уникального.

Писательство — невеселая профессия. Писательница живет и работает в одиночестве, независимо от того, как много людей ее окружает. Часы своих наиболее интенсивных переживаний она проводит наедине с собой. Радости и горести писательства она может выражать — прямо или косвенно — но не может разделять их с другими. Ее друзья не знают, что и как она делает; как и всем остальным людям, им виден только результат. Проблемы, встающие перед ней в работе, уникальны. Решение одной из них не означает решения какой-либо другой. Никто, кроме нее, не знает, в какую сторону она направляется, до тех пор, пока она сама туда не прибудет. Когда другие смотрят на ее результаты, она уже работает над своим следующим проектом — снова в одиночестве. Ее коллеги и соперники по большей части уже мертвы. Работа сама по себе подразумевает использование умственных способностей в напряженной, изнуряющей манере. Одиночество, которое требуется в работе, превосходит все, к чему мы привыкли, и самое себя. Мало кто еще живет настолько одиноко, настолько погруженным в себя. Она — не писатель-мужчина, что означает, что она сама чистит свой туалет и стирает свое белье. Если она безжалостна и поглощена своим делом, тогда она будет делать из работы по дому только свою порцию, а не его или их.

Награда за ее работу заключается в самой работе. У нее нет ни еженедельной зарплаты, ни медицинской страховки, ни повышений, ни роста зарплаты с прожиточным минимумом, ни должностных инструкций. Даже когда она зарабатывает деньги, это единовременная сумма, которой, по-видимому, должно хватить навечно. Если она станет «известной» или даже «знаменитой», то, возможно, ей будет проще получить доступ к деньгам или к печати, но она потеряет то настоящее ощущение личного пространства, без которого даже одиночество будет бессмысленным. Когда все больше и больше людей знакомятся с ее произведениями, они полагают, что узнают и ее. Ее произведение выходит в мир резким и неподатливым, пока она обращена лицом к чистому листу бумаги, а вокруг — в лучшем случае своя комната. Ее разум и воображение работают на пределе, обращенные к жизни, к познанному и к мирозданию, пока мир вокруг нее критикует и обсуждает на все лады то, что ею было сделано когда-то, а сейчас почти забыто. Писательство — занятие за гранями обычного, неизбежно индивидуальное и вместе с тем — неизбежно общественное. Ни одна писательница не сможет объяснить, как она делает то, что она делает, так, чтобы другие смогли повторить процесс и получить подобные этому результаты; и в то же время только читая настоящих, талантливых писателей, можно стать писателем самому.

Когда я иду в книжный магазин, особенно в магазин с книгами, которые написали женщины, я всегда пытаюсь выстроить жизни, стоящие за этими книгами, в ряд: поставить друг за другом годы, ушедшие на написание всех этих книг, потраченные дни и часы, израсходованные сознания, затраченные материальные ресурсы, душевное беспокойство, затрудненность жизни, печаль и долгие сражения, которые стояли за этой книгой еще до того, как могла начаться какая-то борьба за публикацию. И рядом с этим — удовольствие. Удовольствие от письма, от перехода от одного к другому, от погружения в глубину, от виденья и знания, от показывания. В противовес сексуальной истерии нашего времени, удовольствие женщины-писателя измеряется не оргазмами, а письмом самим по себе. Это удовольствие, которым нельзя поделиться. Удовольствие читателя дешевле и не сравнится с этим.

Каждая книга в жизни писателя подобна еще одному кругу ада; и люди выбирают ад, потому что они любят удовольствие. Ад писателя и его удовольствие суть одно и то же не потому, что писатели — это тривиальные мазохисты, но потому, что писатели, вне зависимости от их идеологий и от заявлений, которые они делают, принадлежат этому миру — увязнув в трясине времени и смыслов, не просто ошарашенные панорамой материального мира или, выражаясь современным жаргоном, «игр, в которые играют люди», но ослепленные и захваченные грязью реальной жизни. Писатели высокомерны, и алчны, и честолюбивы в том, что для них недостаточно ни опыта, ни чувства, ни знания: они должны переработать это все, уловить это еще один раз, но иным путем — путем, который не может быть разъяснен или описан, но лишь пройден и прочувствован. Письмо не отстоит от жизни на один шаг; оно так же напряженно и выматывающе, как и все, что может предложить жизнь. Но как случается любовь, случаются землетрясения, так каждому нужно принять решение писать. Это не несчастная случайность. Это решение желанно, и в то же время оно человека изолирует. Особенно если это женщина, это ее изолирует. В самом писательстве, в его одиночестве, и в его жадности, и в его наказании есть то, что человека изолирует.

Когда я писала свою новую книгу, я испытывала чувство изоляции большее, чем когда-либо за время, пока была писателем. Я жила в мире изображений — с выставленными напоказ женскими телами, с женщинами согнутыми, разложенными, подвешенными, растянутыми, связанными, изрезанными — и в мире книг — с групповыми изнасилованиями, парными изнасилованиями, изнасилованиями женщин мужчинами, женщинами, животными, расчленением, пытками, пенетрацией, испражнениями, мочой и дурной прозой. Я работала над этой книгой в течение трёх лет. После первого года в мою комнату зашла подруга и заметила, что она чувствовала себя более комфортно в местных порномагазинах. Спустя еще полгода друг, с которым я жила, тихо и искренне попросил меня воздерживаться от показа ему любых материалов, с которыми я когда-либо буду работать, а также, если не сложно, держать их вне пределов какой-либо комнаты, отличной от моей собственной. У меня хорошие и милые друзья. Их нервы не могли выдержать даже тех отдельных впечатлений, которые они получили. Я была погружена в них.

Сколь бы хорошими ни были обстоятельства, меня не посещают приятные сны. Я работаю, пока я сплю. Течение жизни не прерывается — наяву и во сне. Восемь месяцев, которые я потратила, изучая маркиза де Сада, передо мной стояли Садовы сны. Пусть мужчины об этом шутят, но это не были «эротические» сны; сны о пытке — это сны ненависти, в данном случае — ненависти, используемой против женских тел, инструменты которой (из металла или из плоти) используются для калечения. Одна — только одна — женщина поняла меня. Она работала редактором собрания сочинений де Сада в издательстве Grove Press. После завершения редактирования первого тома она присутствовала на редакторском совещании, где обсуждались планы издания второго тома. Она сказала, что не может переносить ночные кошмары. «Нам нужно начать снимать кино по твоим ночным кошмарам», — сказал ей главный редактор. Так они и сделали.

Но ночные кошмары были наименьшим из зол. Мне становилось физически плохо от самого чтения. Началась тошнота — если бы я была мужчиной, то, возможно, посмела бы сказать, что была охвачена страхом, дрожью и тошнотой до смерти. Президентская комиссия по порнографии и непристойности (1970) отмечала это как частое воздействие порнографии на женщин и далее приходила к выводу об отсутствии каких-либо вредных последствий у порнографии. Лично я считаю тошноту вредным последствием, совсем не незначительным, когда жизнь, о которой идет речь — твоя собственная. Я стала замкнутой, тревожной и легко возбудимой. Худшим же было то, что я как бы отступила в безмолвие. Я чувствовала, что не могу сделать себя понятой, что никто не будет знать об этом, а, узнав, — не сочтет важным, и что я не смогу взять на себя риск оказаться высмеянной. Бесконечная борьба женщины-писателя за то, чтобы ее выслушали и восприняли серьезно, начинается задолго до передачи работы в печать. Она начинается в безмолвии и одиночестве ее собственного ума, который должен разложить по ячейкам и препарировать сексуальный ужас.

Моя работа над де Садом закончилась, но к тому времени я почти валилась с ног от усталости: усталости физической, потому что я ненавидела спать и потому, что мне было физически плохо от материала, с которым я работала; усталости умственной, потому что я охватила своим рассудком всю мужскую интеллектуальную традицию, которая сделала де Сада знаменитостью; но также от усталости моральной, усталости, которая происходит от противостояния самым худшим сексуальным вожделениям мужчин, которых де Сад выразил в красочных подробностях, усталости, вызванной сексуальной жестокостью.

Фотографии, которые мне пришлось изучать, изменили целиком мое отношение к физическому миру, в котором я живу. Телефон для меня стал дилдо, телефонный кабель — инструментом бондажа; фен для волос также стал дилдо — эти фены получили эвфемистическое название «пистолеты»; ножницы больше не ассоциировались с резкой бумаги, но были наготове для открывания вагины. Я видела так много обычных предметов домашнего хозяйства, используемых в качестве сексуального оружия против женщин, что потеряла надежду когда-либо вернуться к моим прежним простым представлениям о функции. Я составила себе новый визуальный словарь — такой, который едва ли найдется у нескольких женщин вообще, но который присутствует все время у любого мужчины, использующего порнографию: именно, любой предмет на земле может быть обращен в эротизированный предмет, а значит, предмет, который можно использовать, чтобы причинять боль женщинам в сексуальном контексте с сексуальной целью и с сексуальным значением. Это увеличило мою изоляцию в значительной степени, поскольку мои друзья воспринимали как неудачную шутку, когда я, например, с ужасом отшатывалась при некоторых неосознанных манипуляциях с феном. Мужчина-друг сунул мне телефон очень резким движением. «Никогда больше не направляй на меня эту вещь!» — сказала я взволнованно, зная, о чем я говорю. Он, ненавидящий порнографию, этого не знал.

Мне нужно было изучать фотографии, чтобы писать о них. Я разглядывала их, анализируя. Прошло долгое время, прежде чем я стала видеть то, что было на них — я никогда не ожидала увидеть это, а ожидание — важная часть правильного восприятия. Я должна была учиться. Дверной проем — это дверной проем. Через него ходят. Дверной проем приобретает совершенно иное значение, когда ты видишь одну за другой женщин, подвешенных на нем. Люстра предназначена для света до тех пор, пока ты не видишь одну за другой женщин, подвешенных на люстрах. Привычный мир становится не просто зловещим; он становится отвратительным, отталкивающим. Плоскогубцы служат для расшатывания болтов до тех пор, пока ты не видишь их врезающимися в женскую грудь. Пленка «саран» служит для того, чтобы в нее завертывать еду, до тех пор, пока ты не видишь человека, мумифицированного в ней.

И снова — тошнота, изоляция, отчаяние. Но также все возрастающий гнев, не имеющий выхода, и чувство тоски от всего этого, от бездумного и бесконечного повторения изображений на фотографиях. Не имеет значения, сколько раз женщины были подвешены на люстрах или дверных проемах, всё равно будут еще журналы с еще большим количеством того же самого. Друг когда-то говорил мне о героине: «Худшее, что есть в нем — это бесконечное повторение». То же самое можно сказать о порнографии, с той разницей, что она выходит за рамки всего, что ты можешь опять и опять делать с самим собой: порнография — это то, что мужчины делают с женщинами. А земной мир, в котором мужчины живут, полон дверных проемов, люстр и телефонов — возможно, поэтому наиболее серьезные злоупотребления женщинами происходят в доме.

Худшим же из эффектов, которые эти фотографии произвели на меня, была генерализованная мизантропия. Я не могла больше доверять чьему-либо энтузиазму — умственному, сексуальному, эстетическому, политическому. В конце концов, кто все эти люди и будет ли им дело до этой женщины, подвешенной в дверном проеме? Я чувствовала себя так, словно я вышла на песчаную отмель, не зная, что это песчаная отмель, думая, что это просто берег. Время шло, и море обступило всё вокруг, но я не видела его, потому что я была приучена ненавидеть берег. Если бы я плыла, плыла и плыла, чтобы спасти себя, что бы я обнаружила, если бы достигла берега? Был бы там кто-нибудь? Или я оказалась бы в запустении? Ироническое замечание о порнографии было таким запустением. Опошление порнографии было запустением. Восторг перед порнографией был запустением. Отстранение от порнографии было запустением. Безразличие к порнографии было запустением. У мужчин были маленькие умные разговоры, но женщины об этом не знали. Всё, что у меня когда-то было, ушло на то, чтобы поговорить с другом о том, что я увидела. Я была полной надежд радикалкой. Теперь я перестала быть ею. Порнография заразила меня. Когда-то я была ребенком и мечтала о свободе. Теперь я взрослая, и я вижу то, чем стали мои грёзы: порнографией. И пока я не могу справиться со своими ночными кошмарами, мне пришлось махнуть рукой и на многое из того, о чем я мечтала наяву. Как писательница этого мира — увязшая в трясине времени и смыслов, ослепленная и захваченная грязью реальной жизни — я решила, что хочу, чтобы женщины увидели то, что видела я. Возможно, это самое безжалостное решение, которое я когда-либо приняла. Но в том одиночестве, в котором я находилась, это был единственный выбор, который давал мне удовольствие от письма, удовольствие жадности и высокомерия: это был единственный выбор, позволивший мне восторжествовать над тем, о чем я писала, показывая это, перелицовывая это, превращая это во что-то, что мы определяем и используем — вместо того, чтобы позволять этому определять и использовать нас. Писательство — не счастливая профессия. В нем есть что-то порочно-индивидуальное — я, автор, настаиваю на том, что выступаю за нас, женщин. Делая так, я приписываю тому, что я пишу, сугубо общественное значение: обращенная лицом к ночному кошмару, я хочу, чтобы другое поколение женщин было способно потребовать себе назад те мечты о свободе, которых лишила меня порнография.

«Женщина-писатель и порнография» впервые опубликована в «Книжном обозрении Сан-Франциско», том 6, номер 5, март-апрель 1981 года.