Перевод: japejam
Это эссе посвящено мужской власти, мизогинии и литературе.
Редактор, опубликовавший это эссе, сам придумал к нему заголовок. Я не видела его до выхода текста в печать. Для меня он стал полной неожиданностью. Этот заголовок наводит на мысль о том, что я буду говорить о современном журнализме, и воскрешает в памяти дебаты о порнографии – на мой взгляд, преднамеренно. Однако это эссе посвящено мужской власти, мизогинии и литературе. В нём я даю рецензию на две умные, самобытные книги, посвящённые тому, как мужчины используют свою власть для замалчивания самых глубоких, творческих и значительных речей женщин. Обе эти книги стоят того, чтобы их прочесть, если вы сумеете их найти. Мне говорили, что я обошлась с этими книгами чрезвычайно сурово. Я этого не хотела. Они посвящены тому, что меня убивает – тому, как дискредитируются женские произведения, и как женщинам не позволяют публиковаться. Моя горячность и раздражительность вызваны болью, а также точным, детальным знанием того, каким образом общество потворствует ненависти к литературному творчеству женщин и институционализирует её. Так что я недовольна тем, что в этих книгах многое упущено из виду, и продолжаю повторять, что сказанного писательницами недостаточно. Но ничто не может быть достаточным. Поэтому позвольте мне поблагодарить писательниц, создавших эти книги. Я многое узнала от каждой из них.
Это энергичные и страстные книги. Каждая из них анализирует и описывает какую-то часть стратегии выживания для женщин-писательниц. Ни одна из них не передает в полной мере беспросветность этого кошмара. Это кошмар, который тянется через всю жизнь – изо дня в день; изнашивание тела, разума и сердца от бедности, невидимости, забвения, повального пренебрежения и унижений. Вот какова история женского литературного труда. Когда я была моложе, я запоем читала биографии писательниц и восхищалась мужеством, с которой они переносили любые невзгоды. Теперь я знаю, что годы тянутся медленно, тяжело и голодно. Эта жизнь полна отчаянья и горечи. Никакая книга, прочитанная за пару часов, не может передать того, как выживали эти женщины и чего им это стоило. Ни одна из рассматриваемых книг не смогла показать того, какова на самом деле цена выживания женщины – талантливой писательницы, какова цена писательства самого по себе. По этой причине обе книги принижают яркое великолепие большинства женских произведений.
Расс – стремительная, остроумная писательница, щедрая на быстрые суждения и яркие факты. Её проза читается с лёгкостью и доставляет удовольствие: если, конечно, или до тех пор, пока вы не начнёте выходить из себя. Вам захочется узнать об упоминаемых ею писательницах намного больше: какие-то подробности из их жизней, что-то о написанных ими книгах. Вам захочется узнать что-то духовное и что-то материальное в отношении самих писательниц или их труда, что-то конкретное об окружающем их мире. Может быть, это вопрос вкуса, но возможно и нет. Устаёшь слушать о том, как женщины-писательницы упоминаются, но при этом о них самих ничего не известно и ничего не рассказывается. Это политический момент.
Тем не менее, Расс приводит несколько блестящих догадок о том, как именно подавляется женское писательство. Она с поразительной точностью развенчивает фундаментальное лицемерие либеральной демократии:
«В формально равноправном обществе идеальным (в социальном смысле) является положение, при котором представители «неправильных» групп имеют свободу заниматься литературой (или другой столь же значимой деятельностью), но не пользуются ею, доказывая тем самым свою к этому неспособность. Но ведь если дать им хоть немного настоящей свободы, тогда они будут ею заниматься. Фокус в том, чтобы сделать их свободу как можно более условной, а затем – поскольку кто-то из этой группы всё равно будет творить – разработать различные стратегии, позволяющие игнорировать, порицать или принижать получающиеся в результате плоды творчества. При надлежащем претворении в жизнь эти стратегии создадут социальную ситуацию, в которой «неправильные» люди (предположительно) имеют свободу заниматься литературой, искусством и чем угодно ещё, но в действительности за это берутся очень немногие. Те же, кто всё-таки творит, делают это (якобы) прескверно. Всем спасибо, все свободны». (стр. 4-5)
Однако многие из писательниц, которых упоминает Расс, жили не в формально равноправном обществе. Они жили, к примеру, в Англии восемнадцатого или девятнадцатого столетия. Их жизни были сложными, зачастую страшными, полными ограничений. Эти женщины фактически были пленницами в собственных домах. Хотя по меркам тогдашнего общества они и принадлежали к среднему классу, их положение не имело ничего общего с тем, что подразумевают под этим американцы. Они были бедны, получали плохое образование или вовсе были самоучками. В основном они умирали молодыми. Вне опеки своих мужей или отцов они, по существу, социально не существовали. Расс говорит о мизогинии, окружавшей тогда их работы, но игнорирует тот факт, что и сейчас их работы остаются малоизвестными. Это большое упущение. Низкая популярность произведений, обозначаемых как «великие книги» — это удивительнейший политический феномен. Люди, осознающие их огромную ценность, должны говорить о необходимости их вовлечения в самый центр культуры. Как справедливо отмечает Расс, «Грозовой перевал» ошибочно интерпретируют как романтическое произведение – садизм Хитклиффа, на самом деле, показателен. «Грозовой перевал» блестяще очерчивает социальный конструкт этого садизма; то, как его он иерархически распределён в мужской среде, что позволяет одним мужчинам контролировать и причинять боль другим; то, как это мужское унижение отражается на женщинах. Здесь же показана и парадигма расизма в воспитании молодого Хитклиффа. Эта книга должна была бы представлять живейший интерес как для политологов – учёных и теоретиков, так и для амбициозных писателей и всех любителей прекрасно написанной прозы. Это же можно сказать о «Джейн Эйр»: эта книга должна была стать ключевой для дискурса о женском равноправии в любой области мысли или действия, однако она таковой не является. Важно и понимание того, как можно одновременно считать Джордж Элиот великим гением английской литературы и в то же время практически не читать её произведения. (Читаем же мы книги Толстого – единственного равного ей писателя). Расс не упоминает Элиот, вероятно, потому что масштаб её достижений подразумевает, что «великая писательница» — это действительно существующая категория, узкая и труднодостижимая, которая что-то значит.
Стратегии подавления, которые вычленяет Расс, прекрасно переносятся из поколения в поколение. Сомнению подвергается тот факт, что некое произведение действительно написано именно женщиной (это устаревшая стратегия: её современная версия состоит в утверждении, что писательница не является настоящей женщиной по определению журналов вроде Cosmo: желанной и свободной). Авторство женщины признаётся, но тут же отмечается, что ей не стоило писать – это делает её мужеподобной, непригодной к обычной женской жизни и так далее. О содержании судят по полу автора. Книге приписывают ложные категории: она не подпадает под определённый жанр, поэтому её либо неверно воспринимают, либо вовсе отклоняют; связанный с женщиной мужчина публикует её работу под своим именем; самой женщине приписываются некие качества, очерняющие её саму или её работы. Или же произведение просто игнорируется в соответствии с принципом: «То, чего я не понимаю, не существует». «Наша социальная невидимость, — пишет Расс, — проистекает не из «недостатков человеческой коммуникации». Это созданный обществом предрассудок, который поддерживается (порою даже публично отстаивается) спустя годы после того, как информация о женском опыте стала доступной» (стр. 18). Расс искусно и остроумно развивает каждую из этих идей.
В её книге высказаны мысли потрясающей глубины. Вот что она пишет о «Виллет»: «Если я права, считая «Виллет» классикой феминистской литературы, то это не из-за каких-то явных феминистских утверждений, выдвигаемых в этой книге, но из-за постоянного, страстного упорства в том, что вещи выглядят так, а не иначе…». В этой фразе она выразила то, что отличает феминистское мышление и восприятие от более продажных и лицемерных мужских подходов к жизни и творчеству.
Она также распознаёт в самой концепции регионализма как отдельного подвида литературы способ принизить женщин и избавиться от них. Вилла Катер и Кейт Шопен считаются регионалистками (к ним можно добавить Юдору Уэлти и Фланнери О’Коннор), а Шервуд Андерсон (!), Томас Вулф и Уильям Фолкнер – нет. Разумеется, Фолкнер регионалист; при этом, на мой взгляд, он является и великим романистом. Термин «регионалист» используется для того, чтобы указать на маленького, ограниченного писателя – на женщину; при описании мистера Фолкнера этот термин не используют, хотя он точно подходит по смыслу.
У меня есть три важные претензии к книге Расс. Во-первых, она утверждает, что «на высоком уровне культуры, который обсуждается в этой книге, ярая нетерпимость, вероятно, довольно редка. В ней, пожалуй, нет никакой необходимости, поскольку социальный контекст далёк от нейтрального». (стр. 18). Я же считаю, что нетерпимость на высоком культурном уровне сильна, умышленна, злонамеренна, и столь же вездесуща и отвратительна как нетерпимость, существующая в любых других социальных кругах. Мизогинная злоба засоряет критические статьи и превращает жизнь женщин-писательниц в ад. Издательское дело пропитано мизогинной злобой: вспомните, как говорят с женщинами-писательницами, как отзываются о них, как с ними обращаются, сколько платят, с каким трудом они публикуются, как их подвергают сексуальным домогательствам, постоянно очерняют, а иногда и насилуют. Я бы назвала нетерпимость в сфере высокой культуры вполне активной.
Во-вторых, хотя Расс справедливо акцентирует внимание на том, как принижаются или отвергаются книги, написанные «неправильными» людьми, она, похоже, считает, что все эти книги равны между собой, а с этим я не согласна. Она с некоторым удивлением пишет, что некоторые женщины всерьёз считали Дороти Сайерс второсортной романисткой до тех пор, пока не прочли «Вечер выпускников». Я читала «Вечер выпускников», эта книга необычайно мне понравилась, но я всё равно считаю Сайерс второсортной романисткой. Я верю в существование великих книг, превосходящих все остальные. Верно то, что – как красноречиво убеждает читателей Расс – многие из них оказались исключены из литературного канона из-за расовых, сексуальных или классовых предрассудков. Но верно и то – а Расс это игнорирует – что книги, написанные «правильными» людьми зачастую переоценены, а их значение раздуто. Я считаю это важным, поскольку верю в существование великих книг, и они важны для меня как таковые. Я считаю написание великой книги (в отличие от любой другой) величайшим достижением; я считаю, что чтение такой книги – прекрасное и потрясающее переживание.
И, наконец, мне категорически не понравилось «Послесловие» Расс, в котором она представляет компиляцию фрагментов текстов, написанных женщинами неевропейской внешности. «Послесловие» предваряет апология, напоминающая, что лучше сделать плохо, чем не сделать вообще. Несмотря на нее, этот кивок Расс в их сторону показался мне унизительным и снисходительным (как по отношению ко мне – читательнице, так и по отношению к ним – писательницам). Хорошие писательницы достойны большего. Несправедливость не устранена до тех пор, пока сама писательница и ее работа не получат того уважения, которого они по праву заслуживают. Я считаю, что некоторые из этих писательниц хороши, другие – не очень. Нескольких я не знаю. Некоторые великолепные писательницы пропущены. Подобная мешанина подразумевает, в числе прочего, что уровень мастерства значения не имеет. Для меня это не так, поэтому как писательница я оскорблена за упомянутых там блестящих писательниц, с которыми обошлись столь поверхностно и так принизили. Отсутствие серьёзного к ним отношения кажется мне просто отвратительным.
Книга Линн Спендер «Посягательницы на права мужчин» посвящена издательскому делу: тому, как мужчины либо вовсе не позволяют женщинам участвовать в литературной деятельности, либо всё-таки допускают нас туда, но на птичьих правах. «В литературных обществах, — пишет она, — печатное слово тесно связано с осуществлением власти» (ix). Это то, чего американцы никак не могут понять. Одно из чудовищных последствий фетишизма в отношении свободы слова/Первой поправки к Конституции заключается в том, что люди, занимающиеся политикой (феминистки в том числе), совершенно забыли о том, что доступ к средствам распространения информации – не право, распределяемое в соответствии с принципами демократии, а нечто, получаемое от рождения или благодаря наличию денег. Неправильный пол, неправильная раса, неправильная семья – и вот у вас его уже нет. Чёткое понимание взаимосвязи между возможностью донести свою речь до широких масс и властью в материальном смысле этого слова дает Спендер возможность хорошо осветить проблему невозможности для женщин изменить свой статус в литературе. Равенство она понимает несколько упрощённо: как равное количество мужчин и женщин и равные условия участия для обоих полов. Тем не менее, она бросает вызов так называемому нейтралитету культуры как таковому; она понимает, что за неграмотностью стоит политика, и что это важно; она никогда не теряет из виду тот факт, что власть даёт или отнимает свободу слова; и что власть мужчин маргинализирует и стигматизирует речь женщин. Она недооценивает то, в какой мере молчание женщин намеренно создаётся мужской властью.
Её рассуждения о власти издателей неполны. Концептуально это лишь голый костяк. Она упустила из вида то, какими широкими возможностями для сексуального насилия над женщинами и их экономической эксплуатации обладают отдельные мужчины в издательском бизнесе. Она не анализирует структуру власти, существующую внутри печатной индустрии: виды власти, которые имеют над женщинами-редакторами мужчины, и как это влияет на то, работы кого из женщин-писательниц эти женщины-редакторы рискнут опубликовать. Она не поднимает денежный вопрос: как работает эта система, кто получает деньги, сколько, почему. Она не осознаёт роль гигантских корпораций, которым сейчас принадлежат издательские дома. Она не поднимает вопрос об издательских соглашениях – этих очаровательных односторонних договорах, согласно которым автор обязуется предоставить книгу, а издательство при этом не обязуется её опубликовать. Но: она всё-таки обсуждает – слишком кратко – проблему сексуальных домогательств в издательском бизнесе – эту скрытую, но процветающую часть индустрии. Ведь если женщины-писательницы, в особенности феминистки, умолчат о ней (из страха голодной смерти), кто же ещё сделает это? Эта книга чрезвычайно интересна, но слишком поверхностна. Она даёт читательнице определённое представление о проблеме, но в ней не хватает анализа того, как в действительности функционирует власть: её динамики, путей реализации, её последствий – с точки зрения творчества и экономики – для женщин-писательниц. Спендер выступает за независимые издательства для женщин, и это единственное предложенной ею решение. Однако она не изучает трудности и опасности – политические и экономические – связанные с функционированием маленьких, обычно сепаратистских типографий.