Перевод: Перевод: void_hours

Правка: Редакторская правка: frau_zapka

Хоть я и не училась писательскому ремеслу у женщин, но именно от женщин-писательниц я узнала все самое важное о том, что это значит — быть женщиной.

После долгих лет, когда я почти не имела возможности вообще публиковаться в прессе, женщины из музыкального журнала «Hot Wire» предложили мне написать что-нибудь о моей идентичности как писательницы. Тематически это в определенной степени развивает некоторые идеи, затронутые в «Нервном интервью». Когда речь идет о мужчинах-писателях, люди хотят узнать, кто они. К женщинам же просто применяют стереотипы. Предложение от «Hot Wire» дало мне исключительно редкую возможность рассказать что-то о себе, о своей идентичности и развитии.

Я живу странной жизнью, но самое удивительное в ней то, что я все еще люблю книги, верю им и черпаю в них силы — как тогда, когда я была еще юной, невинной и полной надежд. Невинность в первую очередь касалась представлений о том, что потребуется, чтобы выдержать жизнь писательницы — просто чтобы выжить, если она несгибаема, несентиментальна, радикальна, бескомпромиссна и говорит правду. Книги, которыми я зачитывалась в детстве, были написаны гениальными безумцами: Достоевский, Рембо, из еще живых Аллен Гинсберг, Бодлер, похабник Уитмен. Фрейд и Дарвин казались мне великими провидцами, а их работы — плодом причудливого, невероятно сложного воображения. Моя собственная система ценностей как писательницы сформировалась уже тогда; и произведения, написанные женщинами (за исключением «Унесенных ветром» и детских книжек о Нэнси Дрю), вторглись в нее гораздо позже. В восьмом классе на уроках естествознания я и моя лучшая подруга (и возлюбленная) вдвоем писали романы в качестве противоядия от скуки и зубрежки — и в этих романах главными героинями были женщины с огромными амбициями. Мы назвали их в честь Белль Старр и Эмилии Эрхарт: странные имена, необычные женщины — не приземленные, не скучные.

Я всегда хотела быть только великой писательницей, и не менее того; и никогда не боялась, что мне это не удастся — потому что предпочла бы потерпеть поражение на этом поприще, чем преуспеть в каком бы то ни было другом. Эта амбиция — порождение моей мужской самоидентификации, как и многие черты моего характера, которые я больше всего ценю в себе самой как в человеке и как в писательнице. В юности я никогда не задумывалась о гомосексуальности, или бисексуальности, или гетеросексуальности: только о том, чтобы быть как Рембо. Artiste, живущий так, словно завтра умирать, был моей сексуальной ориентацией, моей гендерной идентичностью, самым волнующим и ярким жизненным путем: ранняя смерть как неизбежный результат стремления отдаваться всему с абсолютной страстью. Я сильно увлекалась Сапфо, и ее существование скрыло от меня гендерную специфику моего истинного увлечения. Когда я читала книги, то была писателем, не Дамой. Я была неисправима: что бы со мной ни происходило, какую бы цену я ни платила за то, что родилась в женском теле, за то, что меня использовали как женщину, за то, что со мной обращались как с женщиной — я была писателем, не Дамой. Сексуальное истребление, а не романтичное выгорание с оставленным после себя великолепным литературным наследием было реалистичным концом для женщины, слишком тупой, чтобы уразуметь.

Феминизм дал мне возможность переосмыслить свою жизнь: почему быть свободной было не просто вопросом отказа от либо навязанных самой себе, либо социальных, либо сексуальных ограничений. Моя так называемая свобода не раз чуть не стоила мне жизни, но в этом не было ни высокой трагедии, ни романтики: ни Достоевскому, ни Рембо никогда в жизни не приходилось подвергаться сексуальной эксплуатации и драить туалеты.

«Политика пола» – книга о писательстве и сексе, которая потрясла меня, к тому же в ней были большие дозы лесбиянства. Из нее я узнала о том, что именно со мной делали. Смотри, писала Миллетт, он делает с ней это, и это, и вот это. И я уже не была писателем. Я была ею. У меня было множество открытых ран и они начали болеть. Будь я потребительницей, а не потребляемой, моя чувствительность, скорее всего, осталась бы где-то на уровне Генри Миллера. Думать об этом неприятно, и поэтому я избегаю это делать. Но когда-нибудь придется.

Я очень многому научилась от женщин-писательниц во взрослом возрасте; я узнала, что даже гениальные творения женщин-авторок совершенно искренне — не романтически — презираемы, что книги пишутся из открытой вены; я узнала о жизнях других женщин. Мои писательские амбиции все еще слишком тесно связаны с моей одержимостью мужчинами; но то, чему я у них научилась, совершенно необходимо в моей повседневной писательской жизни — готовность идти на конфликт и рисковать, готовность слишком много на себя брать и ошибаться — я несказанно рада своей неспособности даже просто придерживаться элементарных правил вежливого дискурса, поскольку так рано научилась ненавидеть их — в писательстве я больше всего ценю обжигающую искренность, неистовость и выразительность, а не женственность. Я научилась ценить потрясающую деликатность и силу женщин, творящих в рамках норм, установленных для женщин-писательниц: но для себя я их не приемлю.

Вот что я хочу сказать этой статьей: хоть я и не училась писательскому ремеслу у женщин, но именно от женщин-писательниц я узнала все самое важное о том, что это значит — быть женщиной. От них же я многое узнала о мужской власти, после того, как в достаточной степени заинтересовалась проблемами женщин как группы, чтобы осознать, что мужская власть — это та тема, к которой меня привела сама жизнь. Я знаю мужскую власть вдоль и поперек, это знание было усвоено вот этим женским телом. Я не боюсь бросать ей вызов в своих работах — благодаря той дерзости, которую я переняла у писателей-мужчин. И я научилась бросать ей вызов в реальной жизни благодаря феминисткам — как писательницам, так и активисткам — ведущим политическую жизнь, не ограниченную ни женской слабостью, ни мужской безжалостностью; но вместо этого движимую сияющим чувством собственного достоинства и воинственным состраданием, которых я все еще надеюсь достигнуть.