Перевод: *void_hours* Правка: frau_zapka

Бронте предвосхитила современную политику пола более чем на одно столетие и, если честно, я не думаю, что существует хотя бы один из современных писателей, будь то мужчина или женщина, кто осмелился бы понимать и рассказать столь многое. Нет ничего, что могло бы объяснить это предвидение, или это пророчество, или, если уж на то пошло, радикально-политическое чутье писательницы.

В 1983 году я преподавала литературу на факультете женских исследований в Университете Миннесоты. Я просто составила список своих любимых книг и читала курс по нему. Я не перечитывала «Грозовой перевал» со школьных времен. Эта книга просто поразила меня. Причины изложены в этом эссе.«Сильнее мужчины, простодушнее ребенка, ее натура не знала себе равных», — писала Шарлотта Бронте о своей покойной сестре Эмили. «Грозовой перевал», ее единственный роман, вышедший в свет под мужским псевдонимом незадолго до ее кончины в тридцать лет, тоже не имеет равных себе. Нет ничего подобного ему. Нет другого романа такой же потрясающей оригинальности, силы и страсти, написанного кем бы то ни было другим, а уж тем более женщиной девятнадцатого века, которая, по сути, была затворницей.

Ничто не может объяснить его: искушенный, одержимый роман о жестокости и любви, превосходящий, например, лучшие работы Г. Д. Лоуренса как чувственностью, так и размахом. Творение страсти и в то же время интеллектуально выверенное произведение искусства. Романтическое, пронзительное, очень живое описание садизма, и в то же время его аналитическое препарирование. Лиричный и трагический гимн как любви, так и насилию.

«Он пропах болотом, он дик и узловат, как корень вереска»,

— писала Шарлотта, признававшая, что книга вызывает у нее некоторое отторжение.

— «Но это представляется совершенно естественным, поскольку его авторка — дитя вересковых болот, их питомица».

Как и сама Шарлотта. Но она написала «Джен Эйр», роман о сдержанности в боли и непреклонности в отстаивании достоинства.

Обе женщины обладали глубоким пониманием мужского господства, что наводит на мысль о том, что для женщины семья является знаменитой «песчинкой» Блейка [1].

Эмили действительно считала семью моделью общества — особенно в том, как в мужчинах формируется садизм. Она показала, как в мужчинах его воспитывают посредством эмоционального и физического насилия и унижения со стороны других мужчин. И она писала о женственности как о предательстве чести и человеческой целостности. Она была безразлична к половым ролям как таковым, к внешней стороне поведения женщин и мужчин.

Вместо этого она обнажила изнанку доминирования: где пересекаются власть и бессилие; как социальные иерархии подчеркивают различность, делают из нее фетиш и отвергают одинаковость; как мужчинам прививают ненависть как этическую норму; как женщин учат подавлять целостность своей личности.

Она предвосхитила современную политику пола более чем на одно столетие и, если честно, я не думаю, что существует хотя бы один из современных писателей, будь то мужчина или женщина, кто осмелился бы понимать и рассказать столь многое. Нет ничего, что могло бы объяснить это предвидение, или это пророчество, или, если уж на то пошло, радикально-политическое чутье писательницы.

Можно только сказать, что Эмили Бронте обладала общим качеством с ее чудовищным творением, Хитклифом, — несгибаемой и несокрушимой силой воли. Он направлял свою волю на причинение боли тем, кого ненавидел. Она использовала свою, судя по всему, не менее безжалостно, чтобы жить в выбранном для себя одиночестве, писать и, наконец, умереть.

Вскоре после внезапной смерти своего брата Бренуэлла, человека беспутного и самовлюбленного, Эмили заболела чахоткой и истаяла как будто бы с преднамеренной решительностью и неукротимостью. В день своей смерти она поднялась, оделась, причесалась, села на диван и стала шить. Она сказала, что можно послать за доктором и вскоре скончалась. Бренуэлл умер в сентябре 1848 года, Эмили — в декабре.

«Она угасла очень быстро»,

— писала Шарлотта.

— «Ей не терпелось покинуть нас. И в то же время, хотя физическое существование ее прекратилось, в интеллектуальном отношении она стала сильнее, чем когда мы еще знали ее… Мне не доводилось видеть ничего подобного, но поистине, мне никогда не приходилось встречать кого-либо равного ей в любом отношении».

В основе истории любви Кэтрин Эрншо и ребенка-изгоя Хитклифа лежит одна идея: они одно целое, у них одна душа, одна сущность. Каждый знает другого потому, что каждый и есть другой.