Оригинал взят у **a_dworkin_ru** в Сношение — Глава 1. Отвращение (начало)

Перевод первой части главы 1 "Repulsion" из книги "Intercourse".Оригинал перевода можно найти здесь.

В 1905 году двадцатипятилетняя Альма Малер — мать двух больных детей, уставшая, отчужденная и несчастная в браке — поссорилась со своим мужем Густавом. В пылу ссоры она заявила ему, что ей противен его запах. Ее биограф предполагает, что речь шла о запахе его сигар. В своем дневнике она писала: «Он был для меня чужим, многое в нем до сих пор таким остается, и мне кажется, это навсегда... Не понимаю, как мы можем знать это и все равно продолжать жить вместе. Что это, обязанность? Дети? Привычка? Нет, я знаю, что действительно люблю его и только его...»

Вскоре после этого композитор Ганс Пфицнер, гостивший у Малера, увлекся его женой. Они флиртовали, обнимались. Во время долгой послеобеденной прогулки Альма призналась во всем мужу. Тот вышел из себя, развернулся и ушел, так что ей пришлось возвращаться домой одной. Начало смеркаться, и за ней увязался какой-то незнакомец. По возвращении домой она рассказала Густаву о преследователе, и он счел это новым доказательством ее неверности. Они разругались; Альма легла спать одна. Обычно, когда Густаву хотелось секса, он дожидался, когда жена заснет или притворится спящей, и лишь после этого занимался с нею своей любовью. Этой ночью он пришел к ней, зная, что она не спала; сказал, что ей следует прочесть «Крейцерову сонату», повесть Льва Толстого; трахнул ее, затем ушел. Она «лежала без сна, страшась будущего, чувствуя, как мужество и воля к жизни покидают ее».

За несколько лет до этого, в 1887 году, еще одно великое произведение искусства, «Крейцерова соната» Бетховена, вдохновило другого великого художника, Льва Толстого, трахнуть свою жену. На концерте в загородном имении графа его сын и студент консерватории исполнили чувственную и дикую сонату; Толстой «слушал со слезами на глазах. Затем, во время престо, не в силах более сдерживать себя, он встал и подошел к окну где, глядя на звездное небо, подавил рыданье». В эту же ночь Софья, графиня Толстая, забеременела тринадцатым по счету ребенком. Графу в то время было шестьдесят, его жена — шестнадцатью годами моложе. Они познакомились, когда ей исполнилось десять лет; на момент заключения брака в сентябре 1862 года ей было восемнадцать, ему — тридцать четыре года.

Вернувшись в Москву, графу снова довелось услышать «Крейцерову Сонату», теперь в компании актера и художника. Его реакция на этот раз была более сдержанной: он предложил, чтобы каждый их присутствующих создал какое-нибудь произведение, которое было бы вдохновлено сонатой. Такое произведение создал только он. Его повесть, «Крейцерова соната» — книга мощная и тяжелая. Он объединил в ней свой короткий неоконченный рассказ «Женоубийца» и историю, услышанную им от художника, о незнакомце, которого тот повстречал в поезде, жаловавшемся на семейные неурядицы; однако в ее основе лежит брак самого Толстого. Повесть автобиографична, как и большая часть произведений Графа. В ней он использовал подробности своей брачной половой жизни, которую биограф Анри Труайя называл «его периоды гона», чтобы передать чувство глубокого отвращения, которое Толстой испытывал к своей жене (что, впрочем, не мешало ему трахать ее) и к сексу вообще. Это отвращение коренится не только в самом деспотическом вожделении, но и в пресыщении от его удовлетворения: пресыщение — тоже отдельное, реальное явление, порождающее отвращение. Вожделение не является чем-то оторванным от материальной реальности или абстрактным, в духе французской философии. Есть реальная женщина — Софья, на тело которой и внутрь тела которой которой оно изливалось; когда же ее муж пресыщался, то терял к ней всякий интерес и желание сменялось грубым безразличием или холодной неприязнью.

«Крейцерова соната» — повесть насыщенная, страстная, талантливая, одержимо мизогинная и проницательная; в 1910 году, на последнем году жизни графа, этой реальной женщине был поставлен диагноз «паранойя и истерия с преобладанием первого». У повести есть мораль: проповедь целомудрия и осуждение полового сношения. В повести есть анализ: препарирование природы сексуальных отношений и того, как эти отношения связаны с равенством полов. У женщины была своя мораль: ее муж должен любить ее как человека, а не просто использовать как неодушевленный предмет, когда ему хочется трахнуть ее. У женщины был свой анализ: ее муж — эгоист в редкой и ужасающей степени, да к тому же лицемер; люди были для него настоящими лишь когда влияли на него лично; она была для него настоящей только тогда, когда (и потому, что) ему хотелось физической любви; удовлетворив желание, он становился холодным и безразличным. Мужчина — творец и муж, стремившийся быть святым, — на своем пути к отречению от всякой власти, любого богатства, какого бы то ни было насилия сумел найти возможность совместить проповеди воздержания с требованиями плоти. «Мужчине, — писал он в письме, — следует ставить себе задачу не быть целомудренным, но лишь приближаться к тому». Больше всего он боялся, что его уличат. «А что, если еще один ребенок на подходе? – писал автор «Крейцеровой сонаты» через месяц после ее написания. — Какой стыд, особенно перед детьми! Они сопоставят дату [зачатия] с датой публикации». Первое публичное чтение повести состоялось в октябре 1889 года; в декабре 1890 года Софья тревожилась, что снова забеременела (ей посчастливилось избежать четырнадцатой беременности).

Взгляд Софьи на гения не был благоговейным. Однажды за чаем он рассказал об одном вегетарианском меню, которое ему приглянулось: хлеб и миндаль. Софья в своем дневнике писала: «Думаю, что человек, составивший это меню, практикует вегетарианство точно так же, как автор “Крейцеровой Сонаты” практикует целомудрие [Тридцать семь слов удалено наследниками]». Биографы Толстого редко отдают должное ее чувству иронии (Труайя является единственным и достойным исключением). Большинство из них встало на сторону праведного графа и считает ее тщеславной и испорченной эгоисткой, гонительницей святого. Автор книги «Толстой и Ганди. Люди мира», к примеру, упрекает ее за «стойкое неприятие убеждений Толстого и раздражительность, а иногда и истеричность, доходившие до нелепого», а так же за «моральную пошлость» и «непоследовательность и грубый эгоизм». Ее бы такой отзыв не удивил. «Его биографы, — писала она в 1895 году, — будут писать о том, как он помогал рабочим донести ведра с водой, но никто не напишет о том, что он никогда не давал жене отдохнуть, ни разу на протяжении этих тридцати двух лет не подал своему ребенку стакана воды, не провел и пяти минут у изголовья его кроватки, чтобы дать мне возможность немного передохнуть, поспать, выйти погулять, или просто восстановиться ото всех моих трудов».

Ее труды были многообразными, тяжкими и безрадостными. Она выносила тринадцать беременностей, родила тринадцать детей, шестеро из которых умерли от тяжелых, мучительных болезней — к примеру, от менингита и крупа. По крайней мере один раз она перенесла родильную горячку, страдала и другими горячками, а также воспалением грудей. Она переписывала все книги и дневники графа, за исключением короткого периода в последние годы их брака, когда он отдал их своим старшим дочерям, чтобы исключить ее (он заставил ее переписывать все заново, начиная с «Крейцеровой сонаты»). Учила их детей. Начиная с 1889 года она управляла его поместьями, деньгами, авторскими правами, кормила и ухаживала за их детьми; издавала его книги, что иногда включало необходимость уговаривать государственных цензоров позволить их публикацию (она просила царя и о разрешении опубликовать «Крейцерову сонату»). После 3 июля 1897 года, желая избежать половых сношений, она перебралась из семейной спальни, но Толстой продолжал трахать ее, когда хотел, и игнорировал все остальное время. Она ненавидела «его холодность, его ужасающую холодность» — его безразличие к ней, охватывавшее его после сношения и отступавшее только тогда, когда он снова хотел ее трахнуть.

Этот холод задавал атмосферу ее брака со дня свадьбы и до самой его смерти. Уже через четыре месяца после свадьбы она хочет, чтобы у нее тоже была своя работа, «к которой я могла бы обращаться каждый раз, когда он охладевает ко мне. Такие моменты», — пишет она, — «неизбежно будут случаться все чаще; но на самом деле так было всегда».

«Я очень переменилась...» — пишет она в 1865, — «и холод Левы больше не задевает меня, ибо я знаю, что заслужила его».

В 1867 «все кажется таким холодным и недружелюбным, я чувствую, что совсем потеряла его любовь...»

В 1891 году она боится, что придет время, когда он больше не захочет ее, «и тогда он выкинет меня из своей жизни — цинично, жестоко и холодно».

После его смерти она писала, что физическая любовь никогда «не была для меня эмоциональной игрой, но всегда чем-то сродни страданию». Пока он был жив, она хотела, как писала в своих дневниках 1891 года, «теплой, нежной любви», но вместо этого ей приходилось терпеть «эти вспышки страсти, за которыми всегда следовали долгие периоды холода».

Этот холод и был для нее теми условиями, в которых происходило сношение. Для него же сношение было теми условиями, в которых она существовала; нет желания — нет и ее; эта холодность по отношению к ней стала его стилем жизни, выбранным раз и навсегда. Он прекратил ее трахать только когда ему исполнился 81 год, за год до своей смерти. «Дьявол подступил ко мне, — такими словами он в старости описывал свое желание, — … и я плохо спал. Было гадко, как будто после преступления. И в тот же день … одержимый с новой силой, я пал».

Наконец, в последний год своей жизни он больше не хотел ее. Теперь она стала «его испытанием». Он считал, что на старости лет она должна жить просто, в гармонии и благолепии со своим мужем, «не вмешиваясь в его работу и жизнь». Вместо этого неконтролируемо заливающаяся слезами, потерявшая сон и аппетит, раздражительная, враждебная, нервная женщина была тем, что «эгоистичный и безжалостный человек», как она однажды назвала его, оставил под конец своей блистательной и великой жизни творца и святого. Теперь, когда она стала ненужной, от нее избавились; и она выла в агонии, которую другие принимали за безумие. Он обвинял ее в том, что она хочет только помучать саму себя, но при этом писал «нельзя не пожалеть ее». Однако он не ведал жалости, даже такого мелкого и снисходительного чувства, даже по отношению к ней. И никогда, ни в искусстве, ни в жизни, он не знал

ее

, кроме как в библейском смысле. В «Крейцеровой сонате» муж смотрит на жену с состраданием, как на человека, только после того, как убивает ее: «Я взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидал в ней человека». Искусство милосердно. Убийство превращает женщину, которую всю жизнь трахали, в человека. Это чуждый современному искусству этос. В популярных ныне книгах и фильмах убийце никогда не грозит проникнуться состраданием; в них нет места угрызениям совести. Вместо этого само убийство представляется как сексуальный акт или разрядка. У Толстого история убийства, вдохновленного ненавистью и отвращением к женщине, продиктованного сексуальной неизбежностью и страстной убежденностью автора в том, что это и есть правильный и единственно возможный исход, завершается моментом уязвимости, признанием, раскаянием. Это трагическая повесть, поскольку половое сношение делает убийство столь же неотвратимым, как если бы оно было предначертано богами Олимпа. Запоздалое признание убийцей своей жены человеком наполняет его жалостью и болью. Человеческая жизнь была безжалостно оборвана; и прервал ее другой человек. В этот момент даже внутренняя ярость читателя на неистовую мизогинию автора сменяется печалью. В современных книгах и фильмах убийство женщины — конец сам по себе. В этой печальной повести убийство женщины символизирует собой невозможность физической любви и изображается как трагедия, а не как садистское упоение.