(Перевод с французского на английский – Адриана Хантер)

Перевод: Сара Бендер Редакция: Светлана Куприн

Посвящается Роберту

За последние тридцать лет идея о материнстве претерпела революционные изменения. Эти изменения прошли незамеченными, не вызвав ни протестов, ни дебатов, несмотря на то, что цель их была поистине судьбоносной: снова сделать материнство центром существования любой женщины.

Получив доступ к контрацепции в конце 1970-х, женщины направили свои усилия на обретение фундаментальных прав, свободы и равенства с мужчинами, которые они рассчитывали совмещать с материнством. Материнство перестало быть альфой и омегой для женщин. Теперь они получили выбор, которого не было у их матерей: сделать приоритетом личные амбиции, оставаться незамужними или вступать отношения, становиться матерями или оставаться бездетными, параллельно работая или не работая.

Однако эта новая свобода стала источником противоречия. С одной стороны, она значительно изменила статус материнства из-за того, что на матерей легло множество дополнительных обязанностей по отношению к детям. С другой стороны, положив конец многовековым понятиям о природном предназначении и необходимости, эта свобода выдвинула на передний план личную самореализацию. Женщина может родить ребёнка, или двоих, или больше, если дети обогащают её эмоциональный опыт и отвечают её жизненному выбору. А если это не так, то ей следует воздержаться. Индивидуализм и гедонизм, два столпа нашей культуры, стали главной причиной как для рождения детей, так и для того чтобы воздержаться от него. Большинству женщин по-прежнему трудно сочетать возрастающие материнские обязанности с личной самореализацией.

Тридцать лет назад мы всё ещё надеялись, что сможем совместить несовместимое, работая наравне с мужчинами и поровну распределяя домашние обязанности. Нам казалось, что успех близок, но в 1980х-90х годах разразился тройной кризис, который положил конец (возможно, не навсегда) нашим амбициям: экономический кризис совпал с кризисом идентичности, который в свою очередь привел к кризису равенства между полами. Этот тройной кризис остановил прогресс, что наглядно демонстрирует сохраняющаяся по сей день разница в зарплатах мужчин и женщин.

Экономический спад ранних 1990-х вернул многих женщин домой, особенно наиболее экономически уязвимых, с худшим образованием и квалификацией. Правительство Франции предложило матерям государственную помощь, чтобы они могли оставаться дома с детьми в течение трех лет. В конце концов воспитание ребёнка стало казаться такой же работой, как любая другая, и даже более достойной, за исключением того, что оценивается она в половину минимальной заработной платы. Массовая безработица ударила по женщинам куда сильней, чем по мужчинам, и помогла вернуть материнство в центр жизни женщин, сделав его более надёжным и благодарным, чем плохо оплачиваемая работа, с которой завтра могут выгнать. Кроме того, безработный отец всегда считался большей обузой для семьи, чем безработная мать, и в то же время детские психологи продолжали выдумывать всё новые родительские обязанности, которые, как ни странно, целиком ложились на матерей.

Экономический кризис разрушил нашу надежду на то, что мужчины изменятся. Их сопротивление равенству и разделению домашних обязанностей осталось неизменным, а наши начинания, казавшиеся такими многообещающими, зашли в тупик. Сегодня, как и двадцать лет назад, женщины выполняют три четверти домашней работы, а поскольку неравное распределение домашних обязанностей является главной причиной разрыва в зарплатах, неравенство продолжает процветать. Но экономический кризис — не единственная причина того, что движение к равенству прекратилось. Экономический ущерб усугубил другой кризис, гораздо более трудноразрешимый и, возможно, не имеющий аналогов в истории человечества: кризис идентичности.

До недавних пор мир мужчин и мир женщин были четко разделены. Комплементарная природа их ролей и обязанностей формировала специфичную для каждого пола идентичность. Но как только женщины и мужчины получили возможность занимать одинаковые роли и выполнять одни и те же обязанности как в личной, так и в публичной сфере, что осталось от их основных отличий? Если материнство остаётся исключительно женской привилегией, где эксклюзивная сфера только для мужчин? Неужели они будут иметь только негативное определение — люди, которые не могут вынашивать детей?

Всё это вызвало глубокую экзистенциальную дезориентацию среди мужчин. Вопрос ещё более усложнился с появлением возможности вообще исключить мужчин из процесса зачатия, и как следствие, возникшей необходимостью существенно пересмотреть понятие материнства. Кто такая мать — та, кому принадлежит яйцеклетка, та, которая вынашивает ребёнка, или та, которая его растит? И как все это влияет на существенные различия между отцом и матерью?

Перед лицом таких потрясений и неопределённости возникает сильное искушение вновь довериться старой доброй матушке-природе и осудить амбиции прежнего поколения как девиантные. Еще больше усилило это искушение появление движения, замаскированного под современную нравственную идею и поклоняющегося всему естественному. Эта идеология, пропагандирующая по сути возвращение к традиционной модели, очень сильно повлияла на будущее женщин и их решения. Следуя по стопам Жан-Жака Руссо, преуспевшего в этом деле в свое время, адепты движения убеждают женщин вернуться к природе, что означает возврат к фундаментальным ценностям, краеугольным камнем которых является материнство. Но в отличие от XVIII века сегодня у женщин есть три варианта: принять материнство, отвергнуть его, или найти компромисс, в зависимости от того, чему они отдают предпочтение — личным целям или материнству. Чем более интенсивна — или даже эксклюзивна — одна из этих ролей, тем больше вероятность, что она будет конфликтовать с другими потребностями, и тем труднее будет примирить женщину и мать.

Кроме тех женщин, которые считают, что самореализуются за счёт детей, и растущего количества тех, кто добровольно (или нет) отказывается от материнства, есть также женщины, которые, сознавая требования идеологии материнства, пытаются совместить свои желания и стремления с материнскими обязанностями. Результатом этих противоречащих друг другу интересов стало разрушение любого понятия об объединённом женском фронте. Это ещё одна причина пересмотреть наше определение женской идентичности.

Подобные изменения, по-видимому, происходят во всех развитых странах, хотя существуют заметные отличия, зависящие от исторического и культурного фона. Женщины с разным бэкграундом — англичанки, американки, скандинавки, жительницы Средиземноморья, а также немки и японки — сталкиваются с одними и теми же вопросами и приходят к своим собственным выводам. Интересно, что француженки, похоже, образуют отдельную группу. Не потому что их не касается дилемма, с которой сталкиваются все остальные, а потому что их концепция материнства берет начало, как мы увидим, из более старого понятия, того, что сформировалось более четырёхсот лет назад [1]. Возможно, благодаря этому у них самый высокий процент беременностей в Европе. Что заставляет задаться вопросом, не являются ли бесконечные апелляции к материнскому инстинкту и поведению, которое он подразумевает, злейшими врагами материнства.

Примечания:

[1] Elisabeth Badinter, «Mother Love: Myth and Reality – Motherhood in Modern History» (New York: Macmillan, 1981)