Норман Мейлер в шестидесятых как-то заметил, что главная проблема сексуальной революции — то, что она попала в плохие руки. Он был прав. Это были руки мужчин.

В моде была идея, что е...ля хороша сама по себе — так хороша, что чем ее больше, тем лучше. В моде была идея, что каждый должен трахаться с кем и когда пожелается: девушкам было положено хотеть, чтобы их трахали, и как можно чаще. Увы, для женщины при достаточном количестве партнеров «как можно чаще» означает «безостановочно». Мужчины, говоря о частоте, ориентируются на собственные особенности эрекции и эякуляции. Женщины оказывались вые…ными гораздо чаще, чем мужчины е…лись.

Философия сексуальной революции зародилась задолго до шестидесятых. Ее идеи периодично проглядывают в различных левых идеологиях и движениях — в большинстве стран, в разные периоды, находя воплощение в самых разных левых «веяниях». Буйные шестидесятые, отгремевшие в США и отозвавшиеся в Западной Европе раскатами разной тональности, отличались особой демократичностью. Не нужно было читать Вильгельма Райха (хотя находились и те, кто все же штудировал его), чтобы понять, что к чему. Все было предельно просто. Гнусные ублюдки, не желавшие заниматься любовью, занимались войной. Мальчики, занимавшиеся любовью, воевать не хотели. Прекрасные дети цветов, они мечтали о мире и все разливались о любви, любви, любви — не о романтической страсти, но о любви ко всему роду человеческому (женщины воображали, что это включает и их). Они отпускали волосы, разрисовывали красками лица, носили цветастые одежды и рисковали тем, что их примут за девчонок. Отказавшись пойти на войну, они выставили себя трусами, слюнтяями, слабаками, девчонками. Немудрено, что девочки шестидесятых видели в этих мальчиках своих лучших друзей, верных союзников, возлюбленных — во всех без исключения.

Эти девочки были настоящими идеалистками. Они искренне ненавидели войну во Вьетнаме, хотя им, в отличие от мальчиков, она не угрожала. Они ненавидели расовые и сексуальные предрассудки в отношении черных — в первую очередь, черных мужчин, которые, как им казалось, подвергались особому риску. И хотя далеко не все эти девочки были белыми, объектом сочувствия все равно оставался черный мужчина, именно его им хотелось защитить от погромов на почве расизма. Изнасилование считалось расистским мифом: не явлением, которое существует в действительности и используется в расистском контексте с целью выделить и уничтожить черных мужчин наиболее специфичным и стратегическим образом, а чистой воды выдумкой, порождением одержимого ненавистью воображения. Эти девочки были идеалистками, потому что, в отличие от мальчиков, многие из них пережили изнасилование — эта опасность грозила именно им.

Эти девочки были идеалистками в первую очередь потому, что они так глубоко уверовали в идеалы мира и свободы, что забрали себе в голову, будто эти принципы распространяются и на них самих. Они знали, что их матери не были свободны — они видели маленькие, ограниченные, женские жизни своих матерей — и захотели себе другой доли. Они приняли мужское определение сексуальной свободы, поскольку оно отделяло их от матерей сильнее, чем любая другая идея или практика. В то время как матери считали секс делом секретным и личным, сопряженным с огромным страхом и стыдом, эти девочки провозгласили секс своим правом, удовольствием и свободой. Они смеялись над глупостью своих матерей и объединились на откровенно сексуальных условиях с длинноволосыми мальчиками, которые хотели мира, свободы и е…ли во всем мире. Именно такое восприятие мира и побудило девочек уйти из дома, где их матери влачили жизнь пленниц или автоматов, в мир, который они надеялись превратить в лучший из домов. Иными словами, они ушли не на поиски сексуальных приключений в сексуальных джунглях, а в надежде обрести дом, который был бы теплее, добрее, просторней и приветливее.

Сексуальный радикализм определялся в классических мужских категориях: количество партнеров, частота сношений, сексуальное разнообразие (например, групповой секс), постоянная готовность заняться сексом. Предполагалось, что мальчики и девочки находятся в практически одинаковых условиях: двое, трое или любое другое количество длинноволосых человек живут коммуной. Именно это снижение гендерной полярности и пленяло девочек, даже после того, как е…ля показала, что эти мальчики — все-таки мужчины. Среда контркультуры не была свободна от сексуального принуждения — оно было не редкостью, но все же мечта не умирала. Лесбийство никогда не воспринималось как самостоятельный вид любви, а только как «клубничка», ублажение вуайеристских фантазий мужчины, которое должно было привести к последующему траханью двух разгоряченных женщин — и все равно, мечта не умирала. С идеей мужской гомосексуальности временами заигрывали, ее в какой-то мере терпели, но в целом презирали и боялись, потому что гетеросексуальным мужчинам, даже если они с головы до ног увешаны цветами, нестерпима сама мысль, что их могут трахнуть, «как женщину», — и все равно, мечта не умирала.

Мечта, жившая в сердцах этих девочек, была по сути своей мечтой о сексуальной и социальной эмпатии, которая разорвала бы оковы гендера, мечтой о половом равенстве, которое основывалось бы на том, что объединяет мужчин и женщин, на том, что взрослые пытались убить в нас, заставив повзрослеть. Они желали человеческой общности без разделения по полу, как тогда, в детстве, до того как девочек начали ломать и сегрегировать. Они мечтали о выходе за рамки полового разделения: о преодолении абсолютной дихотомии «мужское-женское», принятой в мире взрослых, которые занимались войной, а не любовью. Эти девочки мечтали стать менее женственными в мире, который был бы менее маскулинным. Это была эротизация братского равенства, а не традиционного мужского доминирования.

И все же, как страстно они того ни желали, мечта не стала реальностью. Сколь усердно ни притворялись перед самими собой, выдавая желаемое за действительное, мечта не стала реальностью. Сколько ни кочевали из коммуны в коммуну, от мужчины к мужчине с проповедями своих идеалов, мечта не стала реальностью. Ни ручная выпечка хлеба, ни участие в демонстрациях против войны не приблизили мечту хоть сколько-нибудь. Девочки шестидесятых жили в том, что марксисты называют (но в данном случае не спешат признать таковым) «противоречием». Пытаясь уничтожить гендерные ограничения при помощи того, что им казалось единым стандартом практик сексуального освобождения, они лишь сильнее увязали в самом гендерно укрепляющем акте — е…ле. Мужчины взрослели, становились все более маскулинными, и мир контркультуры все глубже прогружался в агрессивное мужское доминирование.

Эти девочки стали женщинами — они обнаружили, что ими владеет мужчина, или же мужчина и его приятели (на языке контркультуры его и ее братья), что ими обмениваются, их трахают группами, коллекционируют, обобществляют, объективизируют, используют для съемок в порнографии и вытесняют обратно на традиционные женские роли. Если говорить о фактической стороне вещей, то сексуальное освобождение в шестидесятых годах практиковалось огромным количеством женщин, и оно не сработало — то есть, не освободило их. Его задача, как оказалось, состояла в том, чтобы предоставить мужчинам возможность свободно трахать женщин безо всяких буржуазных ограничений, и в этом оно преуспело. Для женщин же оно обернулось усугублением женского сексуального опыта — прямой противоположностью тому, о чем мечтали юные идеалистки. Познав все многообразие мужчин во всем многообразии обстоятельств, женщины, которые не были проститутками, открыли для себя безличную, классовую природу своей сексуальной функции. Они узнали, что их индивидуальные, эстетические, этические и политические чувства (объявленные мужчинами женскими, буржуазными и пуританскими) не значили для их любовников ровным счетом ничего. Сексуальный стандарт был таков: мужчина трахал женщину и женщины служили ему, но он не служил женщинам.

Движение за сексуальное освобождение шестидесятых ни в своей идеологии, ни на практике не признавало проблему насилия над женщинами и их подчиненного положения. Предполагалось, что — при условии раскрепощения подавленной сексуальности — каждый хочет заниматься сексом круглые сутки (у мужчины, конечно, могут найтись дела и поважнее, женщина же не имеет сколько-нибудь уважительных причин не желать трахаться). Считалось, что если женщине неприятен проникающий секс, или если она не испытывает от него оргазма, или если она не хочет заниматься им в определенное время и с определенным мужчиной, или если хочет поменьше партнеров, или устает, или сердится, — все это свидетельствует о ее подавленной сексуальности. Е…я как таковая мыслилась свободой как таковой.

Когда же случалось изнасилование — очевидное, однозначное, жестокое изнасилование, — на него закрывали глаза. Зачастую его игнорировали из политических соображений: например, когда насильник был черным, а женщина белой. Примечательно, что изнасилование, совершенное из расистских побуждений, чаще признавалось таковым, но в конечном итоге его тоже оставляли без внимания. Когда же белый мужчина насиловал белую женщину, то для описания этого события просто не было слов. Такие изнасилования находились за рамками политического дискурса того поколения, а потому их как будто не существовало вовсе. В тех случаях, когда черную женщину насиловал белый, вероятность признания случившегося зависела от текущих договоренностей между черными и белыми мужчинами относительно этой социальной территории: пользуются ли они в настоящее время женщинами сообща или же дерутся за них. Наконец, когда черную женщину насиловал черный мужчина, на нее возлагалась ответственность скрывать перенесенное насилие, чтобы не поставить под удар мужчин своей расы, преследуемых в первую очередь посредством обвинений в изнасиловании.

Избиения и изнасилования были в лоне контркультуры нередкими явлениями, еще чаще встречалось социальное и экономическое принуждение женщин к сексу. И вместе с тем никто не усматривал противоречия между сексуальным принуждением и сексуальной свободой: одно не исключало другого. Бытовало негласное убеждение, что если бы женщины не были сексуально закрепощены, то и в применении силы не было бы надобности — они сами бы хотели трахаться круглые сутки, так что на пути к свободе стоит не насилие, а подавление сексуальности.

Идеология сексуальной свободы, ни в своей популярной трактовке, ни в классической лево-либеральной версии, не критиковала, не анализировала и не порицала принуждение к сексу, не требовала положить конец сексуальному и социальному подчинению женщин мужчинам: и то, и другое просто-напросто не признавалось. Вместо этого постулировалось, что свобода для женщины заключается в том, чтобы ее трахало как можно больше мужчин — своего рода горизонтальная мобильность все в том же подчиненном положении. Принуждение к сексу, изнасилования, избиения никак не порицались, за исключением случаев, когда в них винили самих женщин — обычно за то, что не уступили сразу.

Большинство этих женщин и хотело бы уступать — им хотелось вкусить обещанной сексуальной свободы, — но даже у них были свои границы, предпочтения, вкусы, желание близости с одними мужчинами, но не с другими, не то настроение, не обязательно связанное с менструациями или фазами луны, дни, когда хотелось поработать или почитать; и их наказывали за этот мелкобуржуазный грешок — сексуальное пуританство, за эти жалкие притязания на изъявление жалкой воли, посмевшее пойти вразрез с волей их братьев-любовников: против них часто использовали силу, угрозы, унижения, или же их просто выбрасывали. В принуждении к сексуальному подчинению подрыва власти цветов, свободы, политической корректности и справедливости не видел никто.

В саду земных наслаждений, известном как контркультура шестидесятых, беременность была помехой, и помехой очень грубой — даже в те времена и в той среде она была одним из немногих настоящих препятствий для е…ли по первому запросу мужчины. Угроза беременности поселяла в женщинах сомнения, делала несговорчивыми, тревожными, сердитыми, беспокойными, — хуже того, побуждала говорить «нет». Раздобыть противозачаточные таблетки в шестидесятых было делом не из простых, другие же методы часто подводили. Труднее всего приходилось незамужним: средства контрацепции, в том числе диафрагмы, часто были для них недоступны, а аборты — нелегальны и очень опасны. Страх беременности давал веские основания отказаться от секса: не пустую отговорку, а солидный довод, который не развеять обаянием и уговорами, перед которым пасует даже самый хитроумный и неотразимый аргумент — сексуальное освобождение. Особенно трудно было уговорить женщин, которые уже делали подпольный аборт. Что бы они ни думали о е…ле, как бы ни относились к ней — любили ли ее или только мирились с ней, — им было слишком хорошо известно, что она может привести к крови и невыносимой боли, а еще они знали, что мужчинам это ничего не будет стоить — разве что придется малость раскошелиться. Беременность была материальной реальностью, и спорить с этой реальностью было бесполезно.

Одной из тактик, использовавшихся против повышенной тревожности, вызванной возможностью забеременеть, являлось превознесение до небес «естественных» женщин. Эти женщины были «естественными» во всех отношениях: они хотели естественной е…ли (никакой контрацепции, несмотря на возможные последствия), а заодно и органических овощей. Другим методом была пропаганда коммунального воспитания детей, обещание растить их общими силами. Женщин не наказывали за рождение ребенка традиционным образом — их не считали «испорченными» и не осуждали, но все же частенько бросали. Женщина с ребенком — бедняки и в какой-то степени изгои — бродили по контркультурной среде, снижая уровень гедонизма в общинах, в которые они вторгались: эта пара была живым воплощением реальности совсем иного рода, и этой реальности были не рады. Одинокие женщины, силящиеся воспитывать своих детей «свободными», путались под ногами у мужчин, для которых свобода означала е…лю; а е…ля для мужчин заканчивается тогда, когда заканчивается. Женщины с детьми отрезвляли других женщин, зароняли в них тревогу, заставляли держаться начеку. Беременность, ее реальность, срабатывала как антиафродизиак. Беременность, ее бремя, мешала мальчикам-цветам трахать девочек, которые не хотели пихать в себя железный крюк или платить кому-то, кто сделает это за них, и к тому же не хотели умирать.

Именно помехи, которые беременность создавала для е…ли, сделали аборт высокоприоритетной политической проблемой для мужчин в 1960-х — не только для зеленой молодежи, но и для мужчин постарше, снимавших с контркультуры сексуальные сливки, и даже для мужчин более традиционных убеждений, время от времени потрахивавших девочек-хиппи. Декриминализация абортов — именно такова была провозглашенная ими политическая цель — считалась последним рубежом: она сделает женщин абсолютно доступными, абсолютно «свободными». Без абортов по запросу сексуальная революция была бы неосуществима. Без абортов по запросу е…ля по запросу никогда не стала бы доступной мужчинам. Противоабортное законодательство угрожало самому ценному — потрахушкам. И не просто потрахушкам, а таким утехам, о каких с незапамятных времен грезило несметное количество мальчиков и мужчин — со множеством девчонок, которые на все согласны, в любое время, без вступления в брак, задаром, со всяким желающим. Левое движение, которым заправляли мужчины, агитировало, боролось, требовало, организовывалось и даже предоставляло политические и экономические ресурсы для отстаивания права на аборт. Левые были чрезвычайно решительно настроены в этом вопросе.

И тут, в самом конце шестидесятых, женщины, которые были радикальными в понимании контркультуры, — политически и сексуально активные женщины — стали радикальными в совершенно новом смысле: они стали феминистками. Это были не домохозяйки из книги Бетти Фридан. Это были женщины, протестовавшие на улицах против войны во Вьетнаме, часть которых успела поучаствовать в борьбе за гражданские права для черных на Юге. Они повзрослели на задворках этой борьбы, и, бог свидетель, их много трахали. Как рассказала Мардж Пирси в своей статье 1969 года о сексе и политике в мире контркультуры:

Набор обслуживающего персонала через постель — всего лишь крайняя форма того, что во многих местах считается самым обычным делом. Мужчина может привести женщину в организацию, вступив с нею в связь, он же может выставить ее оттуда, разорвав отношения. Мужчина может добиться изгнания женщины только потому, что она ему надоела, залетела, или сам он увлекся другой; и это решение не встретит ни малейших возражений. Известны случаи, когда женщину исключали из группы по той лишь причине, что один из лидеров в постели с нею показал себя импотентом. Если хозяин жизни вместе с женщиной входит в комнату, полную себе подобных, и не представляет ее, никто не соизволит поинтересоваться, как ее зовут, или хотя бы просто отметить ее присутствие. Отношения между полами здесь регулируются этикетом, более подходящим для отношений барина и прислуги.

Или, как выразилась Робин Морган в 1970 году, «[м]ы взглянули врагу в лицо и увидели, что им был наш друг. И он опасен». Признавая существование принуждения к сексу, столь распространенного в контркультурной среде, она писала: «Это было болезненным открытием — столкнуться с тем, что на Вудстоке или Алтамонте за нежелание быть изнасилованной женщину объявляли святошей или занудой».