Перевод части главы (стр. 167-188) "The Coming Gynocide" из книги "Right-wing Women: The Politics of Domesticated Women" Сердечно благодарю caballo_marino за редакторскую правку.

И в то же время есть одиночество, которое каждый из нас всегда носит внутри, недосягаемее обледенелых горных вершин, глубже полуночного моря — одиночество своего «я». Та внутренняя часть, что мы зовем собою, недоступная ни взгляду, ни руке человека или ангела. Хранимая тщательнее, чем пещеры гнома, святилище оракула, или потаенная комната элевсинских мистерий, входить в которую дозволено лишь самому божеству: такова внутренняя жизнь человека. Кто, спрашиваю я, возьмет — осмелится взять — на себя права, обязанности, ответственность другой человеческой души? — Речь Элизабет Кэйди Стэнтон, 18 января 1892 г

На свете нет того, что зовется любовью. Женщины — желтолицые. Женщины — враги. Отродье вроде коммунистов, узкоглазых и хиппья. Мы маршируем на тренировку по рукопашному бою. Блинтон улыбается, дразнит нас и горланит детский стишок: «Выжить хочешь – не робей, будь сильней, быстрей и злей». Мы повторяем распев: “силь-ней, быс-трей и-злей”. Мы все рифмуем. — Тим О’Брайен «Если я умру на поле боя»

Социальный контроль и сексуальное использование женщин производится в рамках двух парадигм: модели публичного дома и модели фермерского хозяйства.

Первая относится к проституции в узком значении слова: женщины, собранные вместе для сексуального использования; женщины с однозначно нерепродуктивной — почти антирепродуктивной — функцией; сексуальные животные в разгар течки или, по крайней мере, имитирующие желание: они выставляют себя с целью привлечь самца, они расхаживают или позируют с целью привлечь самца. Фермерская модель описывает материнство: мужчины как класс оплодотворяют женщин и собирают с них урожай; назначение этих женщин — приносить плоды, подобно садовым деревьям; их роль варьируется от высоко ценимых коров до паршивых собачонок, от породистых кобыл до изможденных вьючных животных.

Эти два антипода женского удела различны и противоположны друг другу только в теории и на поверхностный взгляд. Нелишним будет отметить, что различными и противоположными их объявили мужчины. Эта ложь повторяется так часто, что откладывается в сознании, и в конце концов становится легче бездумно повторять заученную сказку, чем разглядеть стоящую за ней реальность. Однако точным описанием ситуации он может выглядеть только если смотреть на нее мужскими глазами — то есть принять мужские определения как действий, так и женщин, задействованных в этих моделях. В жизни женщин (а стало быть, с женской точки зрения) эти состояния сосуществуют и пересекаются, подкрепляя действенность друг друга. Любая женщина может быть проституткой и матерью, проституткой и женой (потенциальной матерью), сначала одной, затем другой в произвольном порядке; любая женщина может жить во власти обеих моделей потребления. Если говорить о статистических тенденциях, то большинство женщин становится матерями, меньшая часть — проститутками.

Вообще же, религиозные и романтические эвфемизмы успешно помогают скрывать от женщин тот факт, что фермерская модель имеет самое непосредственное и личное к ним отношение. Наши современницы не склонны думать о себе как о коровах или о земле, которую засевает мужчина; однако в действительности в семье под главенством мужчины обе эти выразительные традиционные метафоры получают материальное воплощение; в основу законов положены все те же образы и представления о предназначении женщин; и реальная история женщин вращалась вокруг фактического использования их как коров или как земли.

То, как с женщинами обращаются, как их оценивают и используют, имеет на удивление мало общего с тем, как сами они воспринимают себя. Согласно легенде, вампиры не могут увидеть собственного отражения, однако в этом случае именно жертвы вампиров теряют способность видеть себя: ведь то, что взглянуло бы на них из зеркала — корова, земля, матка, пахота, посев, сбор урожая, выпас, потеря надоев — убило бы всякие иллюзии собственной индивидуальности, в которых большинство из нас черпает силы жить дальше. Законы, превратившие женщину в движимое имущество, берут начало в этой параллели между женщиной и коровой, которую мужчины на протяжении тысячелетий находили точной и уместной; мизогинное оскорбление, нужно думать, виделось им нейтральным наблюдением, приправленным минутно накатившей злобой: она телка. Представление о том, что мужчина сеет, а женщину засевают, уходит в далекую античность, и в наши дни Маркузе стал одним из многих, кто дал новую жизнь старой идее о том, что женщина — это земля. Фермерская модель как таковая не обсуждается даже в феминистских кругах: она слишком ясно демонстрирует обезличенность, приниженность и безнадежность положения женщин, живущих во власти мужчин.

Модель публичного дома знакома нам лучше отчасти потому, что участь проституток так часто приводится в назидание всем остальным — как предостережение, угроза, неотвратимая погибель и проклятие, жестокое наказание для непутевых девиц; наказание женщинам, предающимся сексуальным утехам, не освященным узами брака и не в целях продолжения рода; наказание за ослушание, или бунтарство, или сексуальную скороспелость; наказание, назначенное женскому телу, не прошедшему очистительных обрядов.

В модели публичного дома женщина существует исключительно для секса и без какой бы то ни было привязки к производству потомства. Она, скорее всего, все равно будет рожать, однако ей при этом никто и ничего не должен: ни отец, ни государство, ни сутенер, ни клиент, вообще никто. Некоторые женщины левых убеждений вслед за мужчинами-леваками считают, что это огромный шаг для женской половины человечества: что отделение секса от воспроизводства освобождает женщин от домашних уз и домашнего рабства, от тоталитарной по своей природе привязки секса к воспроизводству. Они не отдают себе отчета, что секс в модели публичного дома отделяется от воспроизводства с тем, чтобы его продавать, чтобы продуктом стал секс (а не дети), чтобы создать тоталитарную по своей природе привязку секса к деньгам, получающую самое наглядное выражение в торговле женщинами как секс-товаром. И даже те, кто видит в проституции социальное зло или грех, считают функционирующих в рамках этой модели женщин сексуально освобожденными. Сексуальная свобода — это такое положение, когда женщины делают то, что мужчины находят сексуальным; чем чаще женщины делают то, чего хотят от них мужчины, тем больше их сексуальная свобода.

В какие бы условия ни были поставлены женщины, проституция не понимается как явление, противоположное свободе по своей природе. Иногда проститутка изображается и экономически освобожденной: когда она торгует собой, через ее руки проходят деньги, и это бóльшие суммы, чем те, которыми может похвастаться домохозяйка или секретарша в любой случайно взятый день.

Модель публичного дома показала себя чрезвычайно эффективной в таком сокрытии женского положения, поскольку женщины в ней целиком и полностью взаимозаменяемы: их воспринимают как функцию, и в этой функции они идентичны; и даже среди самих проституток, поменяйся любая из них местами с товаркой, она не приметила бы разницы. Все, что происходит в борделе, остается невидимым; этого и не должно быть видно, это реальность, которую не нужно признавать или помнить, с которой не нужно считаться. Проституированные женщины живут за рамками истории, и то, что с ними происходит, происходит за закрытыми дверями, в месте, устроенном специально для того, чтобы контролировать «таких» женщин. Они существуют для мужчин и по мужским правилам. Согласно этим правилам, все, что бы те ни вытворяли с проститутками, наилучшим образом отвечает природе и роду занятий последних — и то, и другое нашло точное выражение в месте, где они находятся. Обезличенность работы в публичном доме тесно соотносится с обезличенностью их сексуальной функции. Мужчины романтизируют как это место, так и функцию для себя, в своих глазах, в своих интересах, мужчины среди мужчин; но даже они не так глупы, чтобы пытаться убедить саму проститутку в том, что проституция — романтическое занятие.

В модели публичного дома женщинам предъявляется чисто сексуальный стандарт поведения и ответственности: они продают свое тело для секса, не для производства потомства. Они делают то, чего хотят от них мужчины, в обмен на деньги, которые обычно передаются другому мужчине. Женщины в этой модели определены исключительно относительно пола и секса и неизменно без какого бы то ни было учета их личности, индивидуальности или человеческого потенциала; их используют без связи с чем-то помимо их половых отверстий, полового класса и сексуальных сцен.

В модели публичного дома несколько женщин принадлежат одному мужчине или в некоторых случаях работают под наблюдением старшей женщины, которая, в свою очередь, подотчетна богатому мужчине или группе мужчин. Обязанность этих женщин — принести мужчине или заведению определенную сумму денег сексуальным обслуживанием определенного количества клиентов. Они продают части тела — вагину, анус, рот; а также сексуальные акты — то, что говорят и делают. И в процессе несения этих служебных обязанностей на них изливается огромное количество мужской агрессии, враждебности и презрения, которые им приходится терпеть или учиться воспринимать как данность.

В общении с проститутками — во время сношения или любого другого сексуального сценария — мужчины не считают нужным скрывать свое истинное отношение к женщинам как классу. Они не видят смысла церемониться, ведь женщина в борделе как раз для того, чтобы быть женщиной, и только, — существом низшим, подчиненным мужчине, используемым. Она там потому, что он хочет женщину — кого-то из этой породы, кого-то, являющего собой сексуальную функцию, не человека, «это», п…ду; она оказалась в борделе именно по этой причине, а не из-за каких-то присущих ей человеческих качеств. Ее функция ограничена, узко специализирована, привязана к полу, агрессивно и органически дегуманизирующа.

Критически важно не недооценивать, насколько искренне модель публичного дома или проституция принимается в нашей социальной структуре за нормальное положение вещей; этот способ распоряжения женскими телами расценивается как неизбежная данность на том простом основании, что речь идет о женщинах. Каким бы злом ни представляли проституцию, какими праведными или религиозными ни изображали бы мужчин, модель публичного дома не просто выживает — она процветает. Какими бы маргинальными ни выставляли этих женщин, они образуют самое ядро сексуальной индустрии, а ее ни по каким меркам нельзя назвать маргинальной.

Модель публичного дома процветает, потому что мужчины признают ее саму и все образующие ее элементы подобающим обращением с сексуальными женщинами: с женщинами, предназначенными для секса (в мужском понимании слова «секс»), с женщинами, которых трахает множество мужчин, с женщинами, которых трахают за рамками традиционной опеки мужа или отца. Жизнеспособность борделя как общественного института и проституции как практики объясняется их эффективностью в деле регулирования сексуального потребления женщин и торговли сексуально эксплуатируемыми. Задумайтесь над значением этого факта. Публичный дом чаще всего работает по принципам, превращающим его в подобие тюрьмы — женщины не могут свободно покидать его пределы. Там их выставляют напоказ, используют, с ними обращаются как с сексуальными игрушками или сексуальными животными, запертыми в стойле. Публичный дом, как правило, работает под негласной или открытой протекцией полиции и политиков; их посещают как богатые и могущественные, так и обездоленные. Мужчинам нравится иметь места, где женщин удерживают для их удовольствия — согнанных вместе, запертых, заточенных. Публичный дом предлагает мужчине изобилие женских тел, дает почувствовать себя богачом, ведь именно для него все эти женщины собраны здесь, он властен выбрать любую, и воля его будет исполнена той, на кого падет его выбор.

Проституирование — то, как женщин используют в модели публичного дома; именно ради этого женщин собирают и запирают в одном месте. Уличная проституция всего лишь раздвигает пределы борделя — из стен здания на холод и дождь. На сутенера, как правило, работает несколько проституток, и, обслуживают ли они клиентов на дому или нет, часть из них или все они обычно живут под одной крышей. Это разновидность публичного дома, своеобразный публичный гарем. Модель публичного дома может быть попросту навязана жилому району, который быстро превращается в гетто для проституток. В некоторых городах, пользующихся славой социально прогрессивных, женщин выставляют в витринах, где они позируют для привлечения потенциальных покупателей — по общепринятому мнению, это гуманный и цивилизованный способ ведения данной профессиональной деятельности. Бордель там считается тепленьким местом, удачным карьерным выбором для девушек.

Именно это восприятие модели публичного дома как надлежащего обращения с некоторыми женщинами, «этими» женщинами, сексуальными женщинами, проституированными женщинами, падшими женщинами, публичными женщинами, любыми женщинами имеет неумолимое и неизменное социальное значение для всего женского пола. Как только женщина становится проституткой, ее можно запереть в доме, куда мужчины будут приходить в поисках таких, как она, и использовать ее, потому что она женщина. И хотя принуждение к проституции считается делом предосудительным (при том что женщин и девочек проституируют, как правило, насильно), став проституткой — каким бы то ни было путем, — она существует только для секса, публичный дом становится ее законной обителью, и то, что с нею делают, тоже как нельзя лучше подходит для нее. Место женщины в борделе, и с этим согласны верующий и атеист, полицейский и преступник, потребитель и воздерживающийся.