Анна Темкина Профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, со-директор программы гендерных исследований

С чем связана волна негатива в адрес пострадавших от насилия, рассказывающих свои истории?

Одна из причин — массового и политически влиятельного феминизма в России еще нет, и #MeToo опережает свои (феминистские) основания. Феминизм маргинален, политически не поддерживаем, однако уже кажется многим опасным и ненужным, его уже «слишком много». На Западе феминизм развивается не только благодаря протестам и массовости, но и благодаря постоянной внутренней критике. Наше развитие иное: есть узкий круг в основном молодых образованных людей, которые продвигают феминистскую теорию и практику в России — но их влияние не такое сильное. Когда общество (а точнее Facebook) реагирует на потенциальную опасность #MeToo, феминистской критики в реакциях очень мало, поскольку сам феминизм в России только развивается, в том числе одновременно и вместе с #MeToo. Консервативные силы, наоборот, сильны, феминизм для них – удобный объект для нападок.

Однако на его проявления в России нападают не только консерваторы, но и либералы. Дискурс и практика любых прав человека в России слабы — не только прав женщин, но и других групп. Дебат скорее идет не в русле прав, а в русле страха диктатуры, тоталитарного общества, советского наследия. Это страх парткомов и профкомов, которые придут вслед и вместе с феминистками. Советское поколение боится потерять либеральные сексуальные свободы, которые были для него большим приобретением в последние годы существования СССР. Частная жизнь и сексуальность воспринимались как пространство узкой, но все-таки свободы.

В результате несколько десятков историй, рассказанных в рамках #MeToo, критикуют так, будто это многомиллионные американские демонстрации, у которых безусловно есть политические эффекты. Парадоксально, но нападки на #MeToo делают его более заметным общественным феноменом (как в свое время произошло и с ЛГБТ).

Советское поколение боится потерять либеральные сексуальные свободы, которые были для него большим приобретением в последние годы существования СССР Противники говорят: «Зачем обсуждать личную жизнь? Зачем в это лезть?». Так зачем кому-то обсуждать чью-то частную жизнь?

Частная жизнь совсем недавно стала достаточно свободной: мы все не хотим, чтобы кто-то вмешивался в нее. При этом парадоксальным образом эта частная жизнь охранительно соблюдает традиционалистский порядок. Мы не хотим, чтобы лезли в ту частную жизнь, где есть отношения власти — как правило, она на стороне тех, у кого есть экономические, физические и символические ресурсы. Эта ресурсность оберегаема, в нее не допускается внешнее вмешательство и смена статуса кво. Предполагаю, там, где идут переговоры, где нет консервации правил, вмешательство не представляет такой большой угрозы — «поменяются условия, и мы передоговоримся». Но культура переговоров отсутствует, и в общественной, и в частной жизни — мы не хотим, чтобы что-то менялось, кто-то вмешивался, потому что иначе придется что-то менять. Навыка переговоров нет, их избегают и мужчины, и женщины (хотя и здесь ситуация постепенно меняется). Наши исследования показывают, в частности, как было трудно менять правила взаимодействий во время самоизоляции, чтобы организовать быт и заботу о детях.

Таким образом, отсутствие навыка переговоров и общая культура насилия в обществе вступают в символический альянс, в котором насилием в разных формах проблемы решаются гораздо проще, чем переговорами.

С чем связана культура насилия в обществе?

Авторитарное общество — это всегда общество насилия. Мы постоянно, например, видим, как действует полиция на митингах в отношении безоружных людей — это легитимное насилие, государство посылает нам месседж, что оно нормально. Оно насаждается сверху и прорастает снизу — таков общекультурный климат. Однако есть и неприятие насилия в разных его формах, и физических, и символических. Рамки очень узкие: на насилие, осуществляемое силовыми структурами или политическими акторами, влиять очень трудно, а на харрасмент и абьюз — проще, особенно учитывая пример (и даже лексику) демократических западных обществ. Однако наш контекст в любом случае сильно отличается.

Может ли общество измениться из-за подобных флешмобов?

Реакция на феминизм опережает феминизм в России, но и парадоксальным образом сама его отчасти и создает. Конечно, мы меняемся, хотя бы потому что мучительно ищем ответы на вопросы, которые еще вчера нас не интересовали. Однако, как мне кажется, пока «правильные» вопросы ставить трудно — ибо наш контекст порождает реакцию, опрежашую сам феномен — реакция на #MeToo оказывается одновременно и пост- и антифеминистской. «Пост» значит, что харассмент признается безусловно недопустимым, но появляется серьезное беспокойство о последствиях борьбы с ним. «Анти» — что проблема надумана феминистками, недопустимо изнасилование, а все остальное — личное дело каждого.

Есть согласие в отношении недопустимости физического насилия (хотя и политики не считают насилие в семье проблемой), однако что такое харассмент, как на него реагировать — не ясно. Консенсуса нет. И кажется, что опасность борьбы с харассментом выглядит страшнее, чем сам харассмент. Все это происходит одновременно — и проблема пока заключается в том, чтобы поставить те «правильные» вопросы, в ответ на которые можно создавать новый общественный консенсус по поводу допустимого и недопустимого.

Елена Болюбах

Руководительница кризисного центра для женщин ИНГО, психолог

Зачем всем обсуждать чью-то личную жизнь?

В подобных ситуациях речь идет не о личной жизни, а о преступлениях одного человека против другого — о нарушении половой неприкосновенности, это в нашей стране относится к правонарушениям. Чтобы другие люди не подвергались насилию, мы должны реагировать. Когда девушка рассказывает о том, что с ней произошло, она призывает к общественной защите, потому что другого инструмента для этого у нее зачастую нет. Она хочет обратить внимание на то, что произошедшее с ней — это больно и плохо. Как правило, сначала высказывается одна, а другие присоединяются к ней, говоря, что с ними произошло подобное. Благодаря этому постепенно ломается культура замалчивания любых преступлений, связанных с сексуальной неприкосновенностью. Это нужно, чтобы женщины могли не хранить в себе годами переживания из-за произошедшего, быстрее могли получить поддержку и помощь, а люди, совершающие насилие, получили общественный фидбек, поняли, что это не нормально и никогда не было нормально. Во время первой волны #MeToo много говорили о том, почему девушки молчали 20 лет, а теперь решили высказаться — они же жили как-то все это время. Да, как-то они жили, но этот травматичный опыт наложил отпечаток на всю их жизнь, самооценку, самоощущение.

Насилие любит тишину — автору насилия важно подавить, подчинить, получить власть и контроль, ни один преступник не любит открытости. В случае с харрасментом вопрос открыт, понимали ли люди, что применяют насилие. Возможно, они этого не знали, но, тем не менее, их действия наносили другим травмы. Тем более важно сейчас об этом сказать и обсудить.

Мне кажутся важными комментарии других девушек, которые говорят: «Со мной происходило то же самое». Они понимают, что они не одни, что проблема не в них.