**Ирина Сидорская, Ксения Мартуль, исследовательница гендера в медиа**
Достаточно часто можно услышать либо прочитать в комментариях: «Опять эти феминистки со своими феминитивами, зачем они портят язык». В этом материале мы порассуждаем, почему важно использовать феминитивы в медиатекстах, как журналисты/журналистки обращаются с социальными ролями (гендером) своих героев и героинь и почему аудитория часто негативно реагирует на феминный аспект гибкости языка.
Прежде всего про язык, на котором мы говорим, читаем и пишем. Язык – живое и подвижное образование, которое, с одной стороны, меняется вслед за изменениями окружающей действительности, а с другой – само способно менять или, наоборот, тормозить общественное развитие. Поэтому то, что воспринимается сегодня как «литературная норма», завтра таковым не будет, а то, что сегодня может оцениваться как «отклонение», завтра станет нормой.
Язык, его лексическое и композиционное строение постоянно модифицируется и трансформируется: меняется значение того или иного слова; одни слова уходят в небытие, так как перестают быть актуальными сущности, которые этими словами выражаются, зато возникают новые слова – в связи с появлением феноменов, которые раньше не существовали. И речь не только о технологических новинках, но и о понятиях, которые обозначают социальные явления, ранее в нашем обществе не востребованные – «эмпатия», «осознанность», «харасмент», «инклюзия», «гендер», «комьюнити» и др. Заметьте, что преобладающая часть этих слов – зарубежного происхождения, и хотя приблизительно их можно перевести на родной язык, в том числе и одним словом, а не описанием на полстраницы, мы предпочитаем калькированный иностранный аналог, так как чувствуем, что он точнее выражает заложенный в него смысл. С другой стороны, как мы говорим, так мы и воспринимаем мир, внешний и внутренний. Если у нас нет слова для обозначения чего-либо, мы это явление/ситуацию/объект не «видим». Об этом сформулированная еще в 30-е годы ХХ века гипотеза двух американских ученых – Эдуарда Сепира и Бенджамина Уорфа, называемая «гипотезой лингвистической относительности». Сепир и Уорф сравнивали современный им английский язык белых американцев с национальными языками населяющих США многочисленных индейских племен, а отличались они кардинально, как отличалась и жизнь их носителей. Так вот, гипотеза лингвистической относительности гласит: язык влияет на мировосприятие, воззрения и познавательные процессы тех, кто на нем говорит.
Почему, например, у эскимосов Аляски много различных слов для обозначения снега, а у арабов – для обозначения песка? Потому что для эскимосов снег – жизненно важная характеристика их существования, от различения множественных состояний снега зависит благополучие и даже жизнь. Точно так же для народов, основная среда существования которых – песок, важно различать различные состояния этого песка. Приведем пример из нашего опыта: в белорусском и русском языках есть отдельное слово для обозначения состояния испытываемого дефицита пищи: «Я голоден/голодна», но нет аналогичного односложного обозначения для состояния испытываемой жажды, так как природная среда Беларуси, располагающей большими запасами питьевой воды в многочисленных реках и озерах, не способствует возникновению такого понятия.
Поэтому: как мы говорим, так мы и видим мир. Например, мы активно протестуем, когда россияне называют наша страну «Белоруссия», хотя они действуют в соответствии с правилами русского языка. Но мы настаиваем на том, что это вопрос не языковой, а политический: мы – не Белорусская Советская Социалистическая Республика в составе СССР, мы – независимое государство Беларусь.
То же самое – и с феминитивами. Они явления не столько лингвистические, сколько социальные.
Большинство национальных языков созданы мужчинами для реализации своих целей и репрезентируют мужской взгляд на мир. Это произошло естественным образом: именно мужчины получали образование и выходили на публичные арены в качестве тех, кто активно пользовался языком и создавал его новые формы: политиков, публицистов, писателей, философов, ученых, журналистов, преподавателей, риторов, юристов. Женщины в массовом масштабе не получали образования, не были заняты в публичном пространстве, а являлись теми, кто язык потреблял. В результате женщины пользовались языком, не отражающим их опыта, их представления о мире.
В ХХ веке ситуация кардинально поменялась: женщины в массовом порядке стали получать среднее и высшее образование, вышли на рынок труда, активно входят в профессии, связанные с формированием смыслов. Для репрезентации себя и своих взглядов на мир им нужны соответствующие слова.
Откроем школьный учебник по истории. Сколько в нем персонажей-мужчин и персонажей-женщин? Навскидку скажем, что 98 на 2 процента. Почему? Потому что если мы понимаем историю как череду войн и революций, а также дворцовых переворотов и монархических династий, то там действительно почти нет женщин. Но если мы понимаем историю как последовательное развитие человечества, в том числе через смену повседневных моделей жизни, то женщины в такой истории становятся заметны. И поэтому к history – «его истории» нужно добавить и herstory – «ее историю».
Итак, феминитивы нужны прежде всего, чтобы предоставить возможность женщинам говорить о себе на своем языке – не «переводя» с мужского языка. Например, анализируя события августа-сентября 2020 года и роль женщин в мирных протестах, какими словами мы должны пользоваться? Представляется, например, что слово «мужество» уместно по сути, но не очень подходит в отношении женщин («мужественная женщина» – это какая?).
Еще одна важная причина употребления феминитивов – это чтобы придать видимость женщинам-эксперткам, продемонстрировать возможности профессий и сфер деятельности, где женщины могут себя проявить. Как я, женщина, могу быть профессором или президентом, если сам язык преграждает мне вход в профессию? Ведь для моей реализации даже нет подходящего слова. Легко могу стать няней, стюардессой, актрисой, дояркой, учительницей… «Кто? Профессорка? Ректорка? Министерка? Не смеши!».
Таким образом, язык может выполнять и дискриминирующую по отношению к определенной социальной группе функцию, ограничивая и предписывая ей набор жизненных стратегий, что, согласитесь, не соответствует идеологии прав человека и инклюзии. Да и речь идет о социальной группе, составляющей больше половины человечества.
Не употребляя феминитивы в ситуациях, когда речь идет о женщинах, мы делаем их и их вклад в общественное развитие невидимыми. Многие языки, и русский в том числе, отождествляют понятия «человек» и «мужчина», сводя «общечеловеческое» к «мужскому», в результате, когда речь идет о «писателе», «журналисте», «президенте», «члене парламента», «политике», «специалисте», «профессионале», мы воспринимаем названных как мужчин, хотя в реальности во многих случаях это могут быть женщины.
Если так происходит в повседневном разговоре, это еще полбеды. Но если такие конструкции используют медиа, обладающие значительными ресурсами для формирования общественного мнения, это уже слишком серьезно, чтобы не быть предметом публичного внимания.
Феминитивы – это вопрос о социальной ответственности медиа, о ценностях, которые они формируют, даже если не отдают себе в этом отчета. Феминитивы – это языковые средства борьбы за гендерное равенство. Почему борьбы? Потому что гендерное равенство приходится отстаивать, сталкиваясь с традиционными гендерными стереотипами.