Перевод: *Fem Nycklar
Мальчики становятся мужчинами, чтобы не стать жертвами по определению.
И вот, Миллер возвращает нас к первому вопросу гуманизма. Что же такое Человек, в конце концов? Норман Мейлер, Гений и Похоть: Путешествие по основным сочинениям Генри Миллера (Genius and Lust: A Journey Through the Major Writings of Henry Miller)
С отвращением, обычным для всех феминисток, которые пытались участвовать в так называемом гуманизме мужчин, только затем, чтобы узнать через горький опыт, что культура мужчин не разрешает честного женского участия, Вирджиния Вульф писала:
«Я ненавижу маскулинную точку зрения. Я устала от их героизма, добродетели и чести. Я думаю, лучшее, что могут сделать мужчины — это не говорить больше про себя».
Мужчины утвердили за собою человеческую точку зрения: они ее авторы, они ею владеют. Мужчины — это гуманисты, гуманизм, люди. Мужчины — это насильники, обидчики, грабители, убийцы, те же самые мужчины — религиозные пророки, поэты, герои, фигуры романтики, приключений, достижения, фигуры, облагороженные трагедией и поражением. Мужчины завладели землей и называют ее Она. Мужчины разрушают Ее. У мужчин есть аэропланы, оружие, бомбы, отравляющие газы, оружие настолько извращенное и смертельное, что невозможно представить, обладая подлинно человечным воображением. Мужчины сражаются друг с другом и с Нею; женщины сражаются за то, чтобы быть допущенным в категорию «человек» в воображении и реальности. Мужчины должны сохранять категорию «человек» узкой, обусловленной их личными ценностями и деятельностью; женщины сражаются за то, чтобы изменить смысл, которым мужчины наделили мир, за то, чтобы трансформировать этот смысл за счет наполнения его женским опытом. Мальчики рождены и выращены женщинами. На каком-то этапе, мальчики становятся мужчинами, они делают свое зрение более тусклым, чтобы исключить женщин. Все дети видят вещи как живые. Как показывает работа Жана Пиаже по психологии развития, дети слышат, как шепчет ветер и как плачет дерево. Как Бруно Беттельгейм описывает это: «для ребенка нет четкой линии, которая отделяла бы объекты и живые существа; и все, что обладает жизнью — обладает ею так же, как и мы». Но взрослые мужчины обращаются с женщинами, и часто с девочками, и иногда с другими мужчинами, как с объектами. Взрослые мужчины уверены и искренни в своем восприятии взрослых женщин по большей части как объектов. Это восприятие женщин выходит за рамки сексуальной ориентации, политической философии, национальности, класса, расы и так далее. Как так получается, что ребенок-мальчик, чье чувство жизни настолько яркое, что оно наделяет человечностью солнце и камни, превращается во взрослого мужчину, кто не может предоставить и даже вообразить такой же человечности в женщине? В «Диалектике пола» Шуламит Файрстоун (Shulamith Firestone) показывает, что у мальчика есть выбор: остаться лояльным к матери, которая в реальности унижена, и не обладает авторитетом в противовес отцу, у нее нет возможности защитить ребенка от агрессии отца или от агрессии других взрослых мужчин; или стать мужчиной — тем, кто обладает силой и правом на то, чтобы причинять боль, применять силу, использовать свою волю и силу над и против женщин и детей. Быть матерью — выполнять домашнюю работу — или быть отцом — носить большую палку. Быть матерью — быть тем, кого трахают — или быть отцом — трахать.
Превращение в мужчину требует от мальчика научиться быть равнодушным к судьбе женщин. Это равнодушие требует, чтобы мальчик научился видеть женщин как объекты. Поэт, мистик, проповедник, чувствительный мужчина любого рода все еще услышит как шепчет ветер и плачут деревья. Но для него женщины будут молчаливы. Он научился быть глухим к звукам, знакам, шепотам и крикам женщин для того, чтобы находиться в альянсе с другими мужчинами в надежде на то, что они не будут обращаться с ним как с ребенком, который, как раз, принадлежит женщинам. Мальчика, или его мать, запугивают, бьют и домогаются. Мальчик получает опыт мужской силы как ее жертва или как свидетель. Это поистине универсальное событие описано Джоном Столнбергом в эссе «Эротизм и Насилие в отношениях отца и сына»:
Мальчик будет свидетелем того, как отец проявляет насилие по отношению к своей жене — один или сто раз, достаточно, чтобы это случилось всего один раз, и мальчик будет наполнен ужасом и своей неспособностью заступиться. Потом отец направит свой гнев на самого мальчика, неконтролируемая ярость, властность, которая идет, как кажется, из ниоткуда, наказание, диспропорциональное любому нарушению правил, которые для мальчика существовали — один или сто раз, достаточно, чтобы это случилось всего один раз, и мальчик будет в агонии думать почему мать не защитила его. С этого момента доверие мальчика к матери распадается, и сын будет принадлежать своему отцу до конца жизни.
Мальчик стремится подражать отцу потому, что гораздо безопаснее быть таким, как отец, чем таким, как мать. Он учится запугивать или бить потому что мужчины могут и мужчины должны так поступать. Он диссоциирует себя с той беспомощностью, которую испытал, беспомощностью, на которую женские существа обречены как класс. Мальчик становится мужчиной усваивая поведение мужчин — настолько хорошо, насколько может. Мальчик убегает, в мужественность, в силу. Это его возможность, базирующаяся на социальной оценке его анатомии. Этот путь спасения является единственным, который для него открыт. Но мальчик помнит, он всегда помнит, что однажды он был ребенком, близким к женщине в ее слабости, в ее потенциальных или реальных унижениях, в опасности перед лицом мужской агрессии. Мальчик должен построить мужскую идентичность, неприступный замок с непроницаемым рвом, так, что он теперь будет недоступен, неуязвим для памяти о своих истоках, для печальных или разъяренных призывов женщин, которых он оставил позади. Мальчик, независимо от выбранного стиля жизни, становится воинственным в своей маскулинности, жестокости, упрямстве, твердости и отсутствии чувства юмора. Его страх мужчин превращается в агрессию против женщин. Он держит дистанцию между собою и женщинами непреодолимой, превращает женщин в ужасную Ее, или, как Симона де Бовуар называла это, Другого. Он учится быть мужчиной — мужчиной -поэтом, мужчиной — гангстером, профессиональным религиозным мужчиной , мужчиной-насильником, любым мужчиной — и первое правило маскулинности состоит в том, что, чем бы бы он был — женщины этим не являются. Он называет свою трусость героизмом и держит женщин ВНЕ — ВНЕ человечности, ВНЕ своей сферы деятельности, какой бы она ни была, ВНЕ всего, что ценится, вознаграждается и вызывает доверие, даже ВНЕ сферы того, о чем он может беспокоиться и к чему может проявлять заботу. Женщины должны быть ВНЕ, потому что везде, где есть женщины, есть одно навязчивое живое воспоминание с кучей удушающих щупалец: он ребенок, бессильный против взрослого мужчины, он боится этого мужчину, он унижен этим мужчиной.
Но мужская агрессия хищна. Она разливается наружу, не случайно, но намеренно. Существуют войны. Старшие мужчины начинают войны. Старшие мужчины убивают мальчиков, создавая и финансируя войны. Мальчики воюют на войнах. Мальчики умирают на войнах. Старшие мужчины ненавидят их, потому что мальчики все еще носят запах женщины в себе. Война очищает, смывает женскую вонь. Кровь смерти, такая священная, такая почитаемая, превосходит кровь жизни, такую ненавидимую и оклеветанную. Те, кто переживут кровавую баню, больше никогда не будут рисковать проявлением эмпатии к женщинам, которую они испытывали в детстве, ибо будут бояться быть обнаруженными и наказанными: убитыми в этот раз мужскими бандами, которые существуют во всех сферах жизни, где выполняется мужской кодекс. Ребенок мертв. Мальчик стал мужчиной. Мужчины развивают мощную лояльность к насилию. Мужчины должны прийти к соглашению с насилием, потому что это первый и главный компонент мужской идентичности. Насилие, институализированное в спорте, в армии, окультуренное сексуальностью, историей и мифологией героизма; насилию учат мальчиков с тем чтобы они стали его оправдателями — мужчинами, не женщинами. Мужчины становятся оправдателями того чего они больше всего боятся. В этом они чувствуют приручение страха. В приручении страха они получают опыт свободы. Мужчины трансформируют свой страх мужской агрессии в метафизическое свершение мужского насилия. Насилие становится центральным определением любого опыта, который глубок и значителен. В «Love’s Body» философ Норман О. Браун, радикал в теме сексуальности в мужской системе, позиционируют что «Любовь это насилие. Королевство рая терпит насилие от горячей любви и живой надежды». В том же тексте, Браун определяет свободу тем же путем: «Свобода это поэзия; забирать привилегии с помощью слов, ломать правила нормальной речи, насиловать здравый смысл. Свобода это насилие». Поплавайте в мужской культуре, утоните в мужской романтизации насилия. Справа, слева, в центре; авторы, государственные чины, воры; так называемые гуманисты и самопровозглашенные фашисты; авантюристы и созерцатели, в любой области мужского выражения и действия, насилие ощущается и называется как любовь и свобода. Мужчины-пацифисты только редкие исключения, отталкивая некоторые формы насилия, почти так же, как и другие мужчины, они остаются невосприимчивы к сексуальному насилию, так же как и все мужчины. Мужчины выбирают свои сферы оправдания согласно тому, что они могут осилить или тому, что они хорошо делают. Мужчины будут оправдывать некоторые формы насилия, и не будут оправдывать другие. Некоторые мужчины будут отрекаться от насилия в теории и практиковать его тайно против женщин и детей. Некоторые мужчины станут идолами мужской культуры, способные дисциплинировать и фокусировать свою реализацию насилия через изучение навыков насилия: бокс, стрельба, охота, хоккей, футбол, армия, политика. Некоторые мужчины будут использовать язык как насилие, или деньги как насилие, или религию как насилие, или влияние на других как насилие. Некоторые мужчины будут реализовывать насилие против чужих умов и некоторые против чужих тел. Большинство мужчин, в историях своих жизней, делали и то и другое. В области сексуальности, этот факт был озвучен без признания его значимости учеными из Института Исследований Пола (the Kinsey Institute) который изучает сексуальные преступления:
«Если мы назовем все наказуемое сексуальное поведение как сексуальное преступление, мы обнаружим себя в нелепой ситуации, имея все наши мужские истории состоящими всецело из сексуальных преступлений, несколько оставшихся будут не только неправонарушителями, но и нонкомформистами. Мужчина который целует девушку против ее высказанных желаний, совершает насильственные сексуальные отношения и подлежит наказанию, но для того, чтобы торжественно назвать его совершившим сексуальное преступление, мы должны были опустить наше исследование на нелепый уровень.»
Вместо того, чтобы «опустить их исследование на нелепый уровень», что немыслимо, дорогие ученые выбрали санкционировать как нормативное использование мужчинами силы, что задокументировано их исследованием. Мужчины отделены от женщин своим обязательством совершать насилие вместо того чтобы быть виктимизированными через него. Мужчины награждаются за изучение практик насилия в сущности в любой сфере деятельности — деньгами, уважением, признанием, и коленопреклонением других, славящих их сакральную и доказанную маскулинность. В мужской культуре полиция героична, и таковы же преступники; мужчины которые устанавливают правила — герои, и таковы же те, кто их нарушает. Конфликты между этими группами воплощают реализацию насилия; конфликт это действие, действие маскулинно. Это ошибка видеть враждующие фракции мужской культуры как действительно отличающиеся друг от друга: по факту, эти враждующие фракции оперируют в почти идеальной гармонии для того, чтобы оставить женщин на своей милости тем или иным образом. Ввиду того, что более высокое положение мужчин означает, что мужчины научились использовать насилие против других, особенно против женщин, в случайном или дисциплинарном порядке, лояльность к некоторым формам мужского насилия, его оправдание в языке или действии, это первый критерий эффективной мужской идентичности. В восхищении насилием — от распятия Христа до кинематографического образа генерала Платтона — мужчины ищут обожания себя, или тех искаженных фрагментов их «я», которые остались после того, как способность воспринимать ценности жизни была парализована и изувечена в результате приверженности к насилию, которую мужчины сформулировали как главный и активирующий смысл жизни. Мужчины отрекаются от всего, что у них общего с женщинами, для того, чтобы не испытывать с ними никакой общности; то что остается, согласно мужчинам, это кусочек плоти длиной в пару дюймов, пенис. Пенис чувствителен, пенис — это мужчина, мужчина — это человек, пенис символизирует человечество. Через reductio ad absurdum пенис — это центр мужской реальности в психике и в культуре, мужской редукционизм более абсурдно виден, когда мужчины идут еще на шаг вперед и сокращают сам пенис до спермы, или до одного боговдохновенного сперматозоида, который смог оплодотворить яйцеклетку. Всегда в авангарде, Р.Д. Лэйг в своей книге «Факты жизни» (1976), выразил этот же мужской редукционизм в гораздо более эксцентричном виде: «Один человек может оставаться влюбленным в свою плаценту до конца своей жизни» Лэйг описал одновременно горе и ярость по потере своей плаценты, но эта боль пока не смогла превзойти по культурной значимости тех, кто, начиная от карателей Онана, скорбят по потерянной сперме. В Эвменидах, Эсхил настаивал, что вся жизнь зарождается в сперматозоидах, что мужчина это единственный источник жизни и поэтому единственная власть над жизнью принадлежит исключительно ему. Лингвистические предшественники слова «член» включают, в древнем английском и древнем верхненемецком, значения «потомство» и «плод». В последние столетия ничего не изменилось в мужском стремлении сокращать жизнь до фрагментов мужской психологии, после чего делать эти фрагменты магическими, источниками одновременно власти и угрозы. Измерение угрозы особенно важно в том чтобы давать мужчинам возможность ценить кусочки и фрагменты себя. Сперма, например, видится как агент смерти, женской смерти, даже если она видится одновременно как источник жизни, мужской жизни. Беременность прославляется отчасти потому, что женщины умирают от нее. Как Мартин Лютер представил это: «Если женщина устает и в итоге умирает от беременности, это не важно. Дайте ей умирать только от беременности, она здесь чтобы сделать это». Норман Мэйлер, в «Узнике пола», писал, что «…женщины начали терять уважение мужчин примерно в то же время, когда беременность перестала быть опасной… Если смерть вследствие беременности однажды была вероятностью реальной достаточно для того, чтобы мужчина смотрел на свою возлюбленную глазами полными любви или ненависти, зная что именно он мог быть агентом ее смерти, представьте себе важность этого явления». Мэйлер не оплакивает появление контрацепции, контролируемой женщиной, хотя он все же сетует на это, он в трауре по тому, что Земмельвейс открыл причины эпидемии родильной горячки, которая унесла тысячи беременных женщин, включая Мэри Уолстонкрафт. Обсессивное верование в то, что пенис/сперма, попавшие раз в женщину, это мужской плод, вместе с эротическим аспектом того, что пенис/сперма это агент смерти женщины, участвует в значительной степени в том, что мужчины принуждают женщин к беременности. Вагина/чрево, как Эрик Эриксон подчеркнул, воспринимается мужчинами как пустое пространство, которое должно быть заполнено пенисом или ребенком (мужского пола, пока не доказано обратное, в случае чего явление теряет свою ценность) , что получилось благодаря пенису — иначе женщина сама по себе пустая, иначе, бесполезная. Власть — насилие мужчины, подтверждающего свою маскулинность — видится как основная цель пениса, его животворящим принципом. Это получается в идеале, когда сперма попадает в женщину без ее согласия или против ее желания. Пенис должен воплощать насилие мужчин для того, чтобы быть мужчиной. Насилие это мужчина, мужчина это пенис, насилие это пенис или сперма, эякулировавшая из него. То, что может сделать пенис, должно быть сделано насильно для того, чтобы мужчина был мужчиной. Снижение человеческого эротического потенциала до «пола», определяемого как сила пениса, посещающего не желающего того женщину, является руководящим сексуальным сценарием в патриархальном обществе. Эллис Хэвлок, который считается феминистским ученым в мужской традиции, видит пенис по сути своей похожим на кнут и кнут как логическое и неизбежное выражение пениса:
«Мы должны считать кнут натуральным символом пениса. Один из наиболее частых способов, в котором идея сношения впервые сияет перед инфантильным разумом — и это сияние, которое с эволюционной точки зрения биологически совершенно корректно — сношение как проявление силы, агрессии, чего-то, что напоминает жестокость. Избивание кнутом это наиболее очевидная форма, в которой эта идея может быть воплощена для юного разума. Пенис это единственный орган в теле который в любой степени напоминает кнут.»
Через мужскую культуру пенис видится как оружие, часто именно как меч. Слово «вагина» буквально означает «ножны». В патриархальном обществе воспроизводство имеет тот же самый характер: движимое властью, в какой-то момент неизбежно приводящее к смерти, пенис/сперма ценится как потенциальный агент женской смерти. Столетиями женское нежелание иметь секс, женская нелюбовь к сексу, женское избегание секса были легендарны. Это было безмолвное восстание женщин против власти пениса, поколения женщин как одно со своими телами, поющие на секретном языке, непонятном даже для самих себя, песню свободы: Я буду нетронута. Отвращение женщин к пенису и сексу, как мужчины определяют это, преодолеваемое только тогда, когда это требуется для выживания или идеологически, должно быть видимо не как пуританство (что есть мужская стратегия сохранять пенис спрятанным, табу, сакральностью), но как отказ женщин почитать первичного поставщика мужской агрессии, направленной всегда против женщин. В этом смысле женщины бросили вызов мужчинам. Это было безрезультатное восстание, но все же это было восстание.
перевод: void_hours
Мальчики и мужчины тоже подвергаются сексуальному насилию со стороны мужчин. Несоразмерная зацикленность гомофобов на этом несомненном и неоспоримом факте весьма удобным образом позволяет игнорировать основных жертв мужского сексуального насилия: женщин и девочек. Это прекрасно согласуется с тем обстоятельством, что совершение преступлений против женщин воспринимается, по большому счету, как проявление мужской нормальности — в то время как преступления в отношении мужчин и мальчиков считаются отклонением от нее.
Повальная готовность общества сделать все необходимое, чтобы защитить мальчиков и мужчин от мужской сексуальной агрессии, свидетельствует о высокой ценности мужской жизни. Повальное нежелание общества сделать хоть что-нибудь существенное ради защиты женщин и девочек показывает, как мало ценится жизнь женская. Мужскую жизнь должно оберегать ради нее самой. Жизнь женщины заслуживает защиты, только если та принадлежит мужчине в качестве жены, дочери, любовницы, содержанки — и именно это право собственника на своих женщин и должно быть оберегаемо от посягательств других мужчин. Физическая неприкосновенность или благополучие женщины никак не защищены из-за невысокой ценности женщины самой по себе.