Мария РАХМАНИНОВА

Cтатья посвящена анализу такого острого и повсеместного явления современного общества, как порнография. Феномен порнографии рассматривается с точки зрения его рыночных предпосылок и общей обусловленности логикой неолиберальной экономики, а также с точки зрения антропологии и неизбежных метаморфоз в этой области: в фокус исследования берётся отчуждение человека потребляющего от собственной субъективности и от другого. Коммерческая система порнографических нарративов рассматривается как аппарат репрессии в отношении инстанции тела и инстанции секуальности.

Природное и культурное: подмена категорий.

Одно из несомненных важнейших открытий гуманитарного знания состоит в том, что обыденное, повседневное сознание воспринимает все явления культуры как явления природы. В самом деле, наблюдая сложные феномены, обусловленные целыми структурами предпосылок, встроенные в сложнейшие ситуативные и эпистемологические системы, обыденное сознание регистрирует только наблюдаемый факт и соотносится с ним как с некой природной данностью. Более того, как правило, это регистрирование происходит даже не на рациональном, а на эмоциональном уровне.

Так, сталкиваясь со сложным политическим или социальным явлением, обыденным сознанием мы распознаём его лишь как вызывающее симпатию или антипатию, которые, между тем, продиктованы нашим когнитивным бэкграундом. Таким способом мы также не регистрируем вписанность наблюдаемого события в какие-либо системы, но воспринимаем его как нечто единичное, случившееся в той или иной степени спонтанно, и парящее в своего рода вакууме. Это, в свою очередь, не позволяет нам обобщать хотя бы до уровня феномена, и явление вынуждено оставаться в пространстве локального, а значит – не понятым. Поэтому такой взгляд едва ли можно назвать пригодным для сколь бы то ни было достаточного анализа ситуации. Хотя бы потому, что его чрезмерная поврехностность не позволяет разглядеть опасности или значимости этого явления. Иными словами, обыденное восприятие работает по принципу «за деревьями не видеть леса». Так, к примеру, обстоит дело с множеством важнейших феноменов современного общества: от религиозных ритуалов до отношения к абортам, от скандала с Pussy Riot до прямой линии с президентом, от подростковой субкультуры до глобальных корпораций: регистрируя все эти явления, обыденное сознание работает только с их чувственной и эмоциональной стороной – в аспекте данного конкретного случая, в то время как остальное – во всей сложности своих взаимосвязей – остаётся в тени или и вовсе не предполагается. Либо тотально мифологизируется.

Так, за модной надписью Nike покупатель едва ли прозревает всю многоуровневую систему эксплуатации людей, в том числе детей - на производствах этой продукции в странах Третьего мира. А потребитель Coca Cola в лучшем случае проникает в концепцию напитка, но никак не в те идеологические условия, которые эту концепцию – во всех её особенностях - вызвали к жизни. Точно также обстоит дело с таким сложнейшим и всеобъемлющим феноменом современного общества, как порнография – феноменом, изо всех сил позиционируемым как нечто абсолютно естественное и политически нейтральное.

Порнография как сложный конструкт Несмотря на то, что со времён зарождения фрейдовского психоанализа прошло более ста лет, на темы, связанные с сексом, по-прежнему не слишком принято говорить. Тем не менее, порнография со всей очевидностью дополняет ряд обозначенных выше явлений – с одной стороны составляющих значительную часть повседневности современного общества, но с другой, оцениваемых лишь чувственно, локально и не-системно – то есть обыденно. В таком взгляде полностью игнорируются антропологический, политический и экономический пласты этого феномена. Именно их раскрытию и посвящено настоящее исследование.

Порнография и свободная сексуальность. Настоящее исследование принципиально фокусируется именно на растождествлении понятий «порнография» и «свободная сексуальность», установив между ними максимально возможную дистанцию – несмотря на распространённость их имплицитно синонимичного употребления. Под порнографией в данном случае понимается не в целом жанр изображения секса, а именно те формы, которые это изображение приобрело в капиталистической реальности, помещающей на конвейер всё, с чем она сталкивается. Такое растождествление, напротив, призвано выступить в защиту свободной сексуальности как фундаментального экзистенциального феномена, значимость которого для личности и её становления с начала XX века стала осмысляться как неоспоримая. Следует подчеркнуть, что данное исследование рассматривает порнографию не просто как нечто, принципиально отличное от эмансипированной сексуальности, но и как то, что препятствует ей и, в конечном счёте, представляет для неё опасность, - подчас большую, нежели строгая сексуальная регламентация консервативных эпох. Примечательно, что в середине XX века, на пике сексуальной революции, порнография, напротив, подавала большие надежды именно как сексуального освобождения: практика съёмок и кинопоказов порнографических фильмов некоторое время была повсеместной. Этот жанр ассоциировался, прежде всего, с раскрепощением, падением консервативных оков и соответствующих им интерпретаций телесности и гендерной коммуникации. Однако очень скоро стало ясно, что порнография только кажется симптомом сексуальной революции, в действительности оборачиваясь симптомом «контрреволюции» восприятия телесности и, что самое важное, новой формой отчуждения сексуальности. В настоящей статье речь пойдёт о том, как и почему это происходит.

Методология и интерпретация. Исследование порнографии как сложного антропологического феномена с недавних пор стало весьма популярным для современной социально-философской мысли и гендерных теорий. Существует несколько преобладающих подходов к такому типу исследования. Так, например, известная исследовательница порнографии Линда Уильямс утверждает необходимость беспристрастной позиции исследования, не ангажированного никакими нравственными и прочими мировоззренческими установками. Порнографию она рассматривает, скорее, как новый и интересный жанр кинематографа – в динамике его становления и через призму его эстетических метаморфоз и поиска новых форм. Несмотря на то, что такой подход, несомненно, имеет право на существование, с нашей точки зрения, он всё же не является ни оптимальным, ни приемлемым, как не является этически оптимальным и приемлемым, к примеру, хладнокровное описание социологической статистики жертв и пострадавших от нечеловеческих условий труда на предприятиях в странах Третьего мира. Описание такого феномена как простой экономической данности, в сущности, обесценивает вообще всё его исследование, и тем более - философский компонент как таковой – если исходить из априорной имманентности философии гуманистического начала. Поэтому в настоящем исследовании мы будем придерживаться предложенной Ж.-П.Сартром теории ангажированности, согласно которой мы никогда не можем делать абсолютно нейтральное высказывание, не солидаризируясь хотя бы невербально с одной из рассматриваемых сторон. Славой Жижек впоследствии дополнит эту позицию мыслью о том, что в тех случаях, когда мы хотим высказаться нейтрально относительно этически неоднозначной ситуации, в действительности мы обнаруживаем позицию уже в самой этой нейтральности: её видимость возможна лишь тогда, когда что-то не касается нас напрямую, то есть когда наши привилегии позволяют нам так полагать. На самом же деле в этот момент мы попросту солидаризируемся с тем, кто в рассматриваемой ситуации является агрессором – такая солидаризация позволяет нам сохранить ощущение защищённости своей привилегированной зоны комфорта[2]. В настоящем исследовании мы будем придерживаться этически обратной позиции. Кроме того, Линда Уильямс – впрочем, как и ряд других исследователей, исходящих из беспристрастной и не ангажированной позиции, характеризует порнографию как «исповедь тела», что вновь как бы сближает её с сексуальной эмансипацией. В настоящей статье будет предпринята попытка опровергнуть правомерность такого взгляда (в корне предопределяющий соответствующий подход к теме). А кроме того, сам тезис об «исповеди» представляется нам не вполне состоятельным: в огромном множестве порнографических фильмов легко различимы немногочисленные шаблоны, следование которым в порноиндустрии является строго обязательным. Приведём мысль С.Жижека по этому поводу: «Еще один парадокс порнографии, если логически исходить из «дополнительности» между сюже­том и актом, заключается в том, что этот жанр, который, как предполагается, изображает людей в момент наиболее спонтанной деятельности, возможно, один из наиболее ко­дифицированных, вплоть до самых интимных деталей: на­пример, допускается, что лицо актрисы в момент самого со­ития имеет одно из четырех схематических выражений: (1) равнодушие, которое выражается путем вульгарного, ску­чающего взгляда в пространство, жевания резинки, зева­ния...; (2) «деятельное» отношение, будто бы субъект занят выполнением сложного задания, требующего высокой со­средоточенности: взгляд опущен вниз, к «месту действия», плотно сжатые губы говорят о концентрации усилий...; (3) вызывающий взгляд в глаза мужчине-партнеру, будто бы говоря ему: «Дай мне больше! И это все, на что ты спосо­бен?»; (4) экстатический восторг, с полузакрытыми глаза­ми. Между прочим, не соответствуют ли эти четыре типа мимики четырем дискурсам, выведенным Лаканом: пер­вое, равнодушное отношение - разве не отношение Хозяи­на? Второе, «деятельное» отношение, не олицетворяет ли дискурс Вселенной, воплощенной в техническом знании, savoir-faire? He является ли третий тип отношения типом истерической провокации и вызова Хозяина? И наконец, не соответствует ли четвертая позиция экстатического вос­торга тому, что Лакан называет «субъективным освобож­дением», идентификацией с объектом-причиной желания, свойственное позиции аналитика?»[3]. Таким образом, представление о спонтанности и искренности действия порнофильмов оказывается преждевременным и простительным разве что неискушённому зрителю, имеющему дело лишь с самой поверхностной частью фильма – с сюжетом и с аффектом, вызываемым визуальным рядом. Однако очевидно, что перенос своего аффекта на актёров, задействованных в фильме, подобен приписыванию актёрам, играющим в фильме ужасов, страха, который испытывает в момент просмотра этого фильма зритель. А значит, не только подход к порнографии как к самостоятельному и имморальному (внеморальному) жанру кино оказывается невозможным, но в равной степени неправомерной оказывается и интерпретация её как документации искренних переживаний киногероев. Поэтому в настоящем исследовании порнография будет рассматриваться не только с этической и гуманистической точек зрения, то есть ангажированно, но и, прежде всего, как сложная система визуальных конструктов, имеющих собственные правила, принципы и кодификацию.

Этимологический анализ. Слово «порнография» в этих трёх ракурсах интересно уже чисто этимологически: с греческого «порни» - проститутка, «графи» - писать. В свою очередь греческое слово «проститутка» восходит к глаголу «продавать». Так, очевидно, что в основе феномена порнографии – даже с чисто исторической точки зрения – лежит коммерческая сделка, акт купли-продажи (а отнюдь не всепоглощающая свобода любви, как это преподносится потребителям порнографии). При этом, данная сделка касается важнейшей антропологической инстанции – инстанции тела. Внимание к этому обстоятельству подводит нас к следующему: в самом моменте появления порнографии происходит пересечение как минимум двух систем координат: телесной (сексуальной) и экономической. Язык сексуальности переводится на язык денег, язык интимного и конкретного – на язык вербального и абстрактного. Характерно, что это пересечение языков впервые осуществляется задолго до того, как появляется термин «порнография» - предположительно тогда, когда возникает феномен проституции на коммерческих (а не сакральных) основаниях. А значит, привнесённое в сексуальность экономическое измерение насчитывает многовековую историю, что говорит о категорической необходимости исследовать вербализации секса в обществе, прежде всего, именно с этой точки зрения (а не с точки зрения изображаемых очевидных чувственных фактов). Сам же термин «порнография» возникает в XVIII веке, когда выходит в свет книга Ретиф де ла Бретонна «Порнограф, или размышления порядочного человека об истинной безнравственности проституции». В этой книге представлен анализ человеческих действий, порицаемых обществом как непристойные. Именно вследствие этого порнографией начали называть все действия подобного рода. Отдельно заметим, что изначально понятие «порнография» употреблялось для описания действий, совершаемых с участием проституток – что очевидно из приведённой выше этимологии слова. Свидетельством тому могут послужить многочисленные порнографические эксперименты героев Марксиза де Сада, а также весь следующий за ним порнографический дискурс. И хотя изображения порнографического содержания намного старше самого понятия «порнография», как феномен она начинает осмысляться только в конце эпохи Возрождения и окончательно формируется в эпоху Просвещения – вместе с основными моделями миропонимания и представлениями человека о самом себе – в том ключе, в каком многие из них существуют и по сей день. Заметим отдельно, что именно в этот период происходит самый бурный расцвет экономики предпринимательства. Это особенно важно, учитывая уже отмеченную нами искусственно сконструированную связь инстанции тела и инстанции денег, а также влияние этой связи на возникновение феномена порнографии.

Отказ от антропологии Впрочем, как в древности, так и в XVIII в. порнографическое изображение носило намного более «мягкий» характер, чем сегодня. Эротические росписи Древней Греции и фривольные картинки художников XVIII столетия – рядом с самым умеренным порнофильмом современности (не говоря уже о порнофильмах «со спецификой») выглядят предельно невинно. И дело даже не столько в откровенности или собственно сексуальности изображения – в современном визуальном порнодискурсе они-то как раз вызывают обоснованные сомнения, - сколько в принципиально новой антропологии современной порнографии. А точнее – в радикальном отказе от любой антропологии. Этот отказ явил собой культурный перелом, который, в сущности, оттеснил порнографию прошлых эпох в жанр эротики, предоставив её место новым тенденциям визуального, и потому оказался настолько принципиальным, что некоторые источники ведут отсчёт существования порнографии от момента создания первого порнографического кинофильма. В чём же состоит фундаментальное сущностное отличие современной порнографии от визуального порнодискурса прошлых эпох? Что представляет собой порнография сегодня? Ответы на эти вопросы позволили бы нам лучше представить, во-первых, специфику психического портрета современного человека как продукта сложных политэкономических отношений, а во-вторых, - сами эти отношения во всём своеобразии их императивов. Не вдаваясь в подробный культурологический анализ жанров современной порнографии, коих можно перечислить несколько десятков, отметим лишь некоторые общие особенности и тенденции современного порнодискурса – в частности, на контрасте с порнодискурсами прошлого. Как было замечено выше, основной спецификой современного визуального порнодискурса можно назвать отказ от антропологии. В чём же он состоит? Даже если мы говорим о так называемом умеренном порнографическом визуальном ряде в жанре кино или фотографии, так или иначе мы сталкиваемся с двумя совершенно не свойственными порноэстетике минувших эпох особенностями: с макропланом и с макроракурсом. Макроплан сообщает зрителю анатомические подробности полового акта, которые в реальном сексуальном контакте не попадают в визуальное восприятие человека - по крайней мере, настолько радикально и неотвратимо, а значит, никак не связаны с наслаждением от сексуальной близости. Иными словами, через подобный визуальный ряд зрителю открывается то, что не связано напрямую с ощущениями, испытываемыми участником акта. Что ему открывается вместо этого – важный политический вопрос, который мы рассмотрим ниже. Макроракурс задаёт формат визуального ряда: если фривольные картинки прежних времён изображали вручную прорисованную эстетичную группу лиц, предающихся любовным утехам в неком сообразно происходящему организованном пространстве, то ракурс современности – это ракурс «расчленения» телесности в пользу быстро фиксируемых на цифровую камеру первичных и вторичных половых признаков. В самом деле, даже в эротическом дискурсе современности (не говоря уже о порнографическом) всё интенсивнее становится отказ от изображения человека целиком. Фокусное расстояние сокращается, концентрируясь исключительно на половых органах. Что, во-первых, фактически изгоняет из визуального процесса человека как субъекта сексуальности, как носителя сложной системы чувственности, а во-вторых, как следствие – искажает образ секса, всё многообразие ощущений от которого фактически редуцируется к сугубо генитальным ощущениям – как если бы секс не был формой коммуникации, но представлял собой медицинскую процедуру, вроде стоматологической. Очевидно, что такое представление не имеет ничего общего с реальным сексом и является совершенно искусственным. Поэтому превращение секса в сознании общества из сложной и многогранной формы эмоциональной и чувственной человеческой коммуникации в краткую процедуру снятия сексуального напряжения на локальном уровне имеет самые глобальные последствия – в том числе политические.

Отчуждение сексуальности: комната удовольствий. В «Экономическо-философских рукописях 1844 года»[4] Маркс описывает цепь разнообразных типов отчуждения – от отчуждения на производстве до вытекающего из него отчуждения человека от человека. Фрейдомарксист Э.Фромм идёт дальше и продолжает обнаруживать ряд отчуждающих факторов в направлении стандартных психологических ситуаций современности[5]. В частности он подробно анализирует отчуждение в условиях общества потребления - как апогея капитализма. В «Иметь или быть» он уже рассматривает секс как область, в ходе развития капитализма отделившуюся от человека и его индивидуальной интимности, и окончательно превратившуюся в фетиш-товар – вроде развлекательной комнаты, в которую заходят поодиночке, чтобы получить свою порцию разрекламированного наслаждения – как заходят за пирожным в кондитерскую. В частности против этого обстоятельства он ставит свой фундаментальный вопрос «иметь или быть?». В данном контексте мы могли бы переформулировать этот вопрос как «иметь секс (с реальным объектом или виртуально) или быть субъектом сексуальной чувственности (во всей её полноте)?». В связи с распространением потребительского (и приобретательского) подхода на все фундаментальные области человеческого бытия секс также превратился из формы активной интимной субъективности в потребляемый отчуждённый предмет, преимущественно не требующий от потребителя никакого участия, кроме непосредственно генитального. Чему, главным образом, способствует порнография, т.к. ничего кроме генитальных переживаний она не предлагает, но при этом создаёт иллюзию, что в отношении сексуальности кроме них ничего и нельзя предложить в принципе. Эта иллюзия, в свою очередь, укрепляет в потребителе чувство достаточности порнографического материала или человека, выступающего в качестве объекта аналогичного порнографического потребления.

Природное и культурное: подмена категорий. Отчуждение Другого «Лицо служит для приближения к любви, а воплощается она в теле. Но ведь любят женщину всю целиком – и лицо её, и тело.Однако контраст этому – туловище, наложенное на лицо, не только не служит привнесения духа в плотское начало, но, напротив, означает деградацию женщины до уровня предмета сексуального желания: ослеплённого, немого и глухого»

Рене Магритт. Через отчуждение сексуальности как коммуникации отчуждается существенная часть личности человека, редуцируясь к простейшим рефлексам, достигаемым при помощи внешних средств – порнографии или порнографических императивов, предъявляемых к сексуальности наподобие того, как эстетические клише вменяются в обязанность под видом собственных желаний. Уже не говоря о том, что Другой через это отчуждение – вовсе перестаёт существовать – главным образом как субъект, превращаясь в объект воспроизведения порнографичеких нормативов, артикулированных в порнодискурсе. Однако даже и Другой в контексте порнографической реальности современности – становится уже далеко не всегда необходим. Даже как объект. Свидетельство тому – всё более растущее множество мужских сетевых сообществ, выступающих с радикально женоненавистнических позиций: часть из них призывает использовать женщин как предмет сексуального потребления – но только тех женщин, которые хотя бы отчасти соответствуют образам эстетики порно, остальных же предлагается подвергнуть жёсткому остракизму; другая часть – вовсе призывает отказаться даже и от таких женщин. И хотя количество тех, кто готов на такие меры, по понятным причинам пока не слишком велико, межгендерная коммуникация всё более затрудняется, а сексуальность из предельной, интимной формы этой коммуникации - превращается в виртуальный портал. Одним из следствий этого обстоятельства становится то, что даже в процессе сексуальной коммуникации с реальной женщиной мужчина взаимодействует не с ней как живым человеком, как с субъектом сексуальности, но с неким предметом, потенциально наполняемым образами (как правило, порнографическими) внутри своего сознания, что влечёт за собой отчуждение партнёров друг от друга и сводит на нет всю суть сексуальной коммуникации как сложного и многоуровневого феномена гендерных и экзистенциальных отношений.

По ту сторону экрана. Всё вышесказанное относилось, главным образом, к зрителю. Зритель претерпевает отчуждение, виртуализируется, утрачивает связь с окружающим миром и теми его феноменами, с которыми так или иначе связана сексуальность и телесность личности. В конечном итоге, он утрачивает самое себя, а также возможность контакта с другими людьми и окружающим миром без посредничества сконструированных «линз», вживлённых в его видение и адаптировавших его под себя. Но как же обстоит дело с работниками порноиндустрии? Крайне распространено представление, что они-то уж точно работают на приятной работе, которой только можно позавидовать, да ещё и получают за это немалые деньги. Быть может, если не зритель, то хотя бы они свободны? В самом начале текста мы говорили о приведённой С.Жижеком «кодификации» экспрессии в порно – как первом свидетельстве того, что порноиндустрия не имеет ничего общего с «исповедью тела». А значит, в процессе сексуальной коммуникации «на камеру» актёры обязаны как минимум соблюдать соответствующую модель поведения (положение тела, выражение лица, дыхание, и так далее) – в отношении незнакомых и посторонних людей. Едва ли это похоже на экзистенциально глубокую сексуальную коммуникацию, приносящую искреннюю радость участникам действа. Впрочем, не будем излишне фокусироваться на психологии, обратимся к другому ракурсу.

В статье «Порно как искусство насилия» современный российский исследователь И.Чубаров цитирует В.Беньямина: «Объективное окружение человека все более беспощадно принимает товарное выражение. Одновременно реклама работает над затушевыванием товарного характера вещей. Обманному преображению товарного мира противится его аллегорическое искажение. Товар стре­мится взглянуть самому себе в лицо. И празднует свое вочеловечивание в проститутке..»[6]. И.Чубаров продолжает эту мысль В.Беньямина: «Что же видит этот странный товар, пытаясь заглянуть себе в глаза? Он видит, что все товары этого мира порнографичны так же, как и он сам. Они фетишизированы, объективированы и изолированы в качестве объектов анонимного массового же­лания. И он понимает, что при отсутствии удовольствия от секса за фетишами крупных планов лиц и частичных органов оста­ется только работа. А труд, не приносящий удовольствия, это и есть насилие. Круг замкнулся. Тем самым порнография отменяет заодно с сексуальной лю­бовью и ее видимость, характерную для мелодрам, ведь любовь невозможно ни изобразить, ни увидеть. В порно она, подобно ауре у Беньямина, хотя бы мелькает в форме своей невозможно­сти, в мгновении окончательного исчезновения»[7]. Таким образом, И.Чубаров подчёркивает проблему радикального отчуждения, присущего феномену проституции, феномену как такового проституирования тела (имеющему место в порнографии). В сущности, это то же самое отчуждение, что и отчуждение рабочего на производстве, но доходящее до самых потаённых глубин интимности человеческого существа, до самого дна его телесности. И оттого – ещё более сильное, интенсивное и опустошающее. Кроме того, ни для кого не секрет, что для визуальной и функциональной эффектности работники порноиндустрии вынуждены не просто перманентно осуществлять над своим телом множество процедур, требуемых жанром, но также и искусственно вызывать и поддерживать сексуальное возбуждение. Учитывая, что в реальности оно связано не только с физиологическим, но и, прежде всего, с психологическими факторами (для которых, однако, нет места на съёмочной площадке), актёры вынуждены прибегать к применению химических препаратов, в том числе наркотических. Что, безусловно, крайне деструктивно для них уже не просто как для экзистенциальных единиц, но и как элементарных биологических существ. Таким образом, очевидно, что отчуждающая функция порнографии распространяется далеко за пределы психологии, разрушая – в случае киноактёра – также его тело. Так, широко известна статистика самоубийств, насильственных смертей, смертей от СПИДа и от передозировки наркотиками среди работников порноиндустрии[8]. При первом же взгляде на неё становится очевидно, что это – особая группа риска практически без шансов на возвращение к нормальной жизни и профессии. Все эти факторы в совокупности отчётливо указывают на то, что представление о сексуальной, личностной и профессиональной свободе работников секс-индустрии – беспочвенны и в корне ошибочны. Изолированная сексуальность. Однако вернёмся к проблеме вызванного предпочтением порнографии отказа от сексуальной коммуникации во внешнем мире. В своём тексте «Культурная сексуальная мораль и современная нервозность» Фрейд высказывает соображение, которому посвящено множество исследований в современном феминистском социально-философском анализе: «Мастурбация портит характер, развивая изнеженность, и отнюдь не одним способом: во-первых, приучает достигать важных целей без особых усилий, доступными путями, вместо того, чтобы добиваться их путём энергичного напряжения сил, то есть по принципу сексуальности в качестве образца, и, во-вторых, поднимая сексуальный объект в сопровождающих удовлетворение фантазиях до такого превосходства, которое в реальной жизни нелегко обрести. Ведь сумел остроумный писатель (Карл Краус), переиначив акценты, высказать правду в циничной форме: коитус – это всего лишь неудачный суррогат онанизма»[9].

В самом деле, пользователи порнографической продукции, подвергаясь психологической и визуальной атаке коммерческих клишированных образов, поставленных на приносящий колоссальные прибыли поток, - рано или поздно утрачивают связь с реальностью другого (живого человека), в качестве реального (и требуемого для реализации своей сексуальности) воспринимая исключительно готовые визуальные шаблоны порнографических нарративов. На фоне этого контакты с живыми женщинами приводят их к неизбежному разочарованию, выливающемуся в стихийный формы сверхжестокого шовинизма. Чувство обманутости заставляет их предполагать, что причиной обмана выступает сама реальная женщина, а не эстетических дискурс коммерческой сексуальности. В самом деле, с момента тотального распространения на постсоветском пространстве порнографии начался широкомасштабный расцвет сексизма в самых его причудливых, грубых, а зачастую и парадоксальных формах: синтезируя в сознании предъявляемые женщине взаимоисключающие консервативные императивы со стороны гсоподствующей идеологии, и императивы соответствия эстетике порнодискурса[10] - со стороны рынка, молодые мужчины обречены на разочарование: в реальности выполнение такого причудливого сочетания попросту невозможно. Впервые эту проблему поставил Фрейд (с тех пор она многократно усложнилась и расцвела самым причудливым образом). Он выделил в направленности либидо два так называемых «потока» - поток чувственности и поток нежности. Первый направлен на достижение наслаждения, второй – на коммуникацию с другим человеком. Во взаимодействии этих потоков Фрейд обозначил острый и важный момент: «Потоки нежности и чувственности только у очень немногих образованных людей как следует пронизывают друг друга; почти всегда мужчина чувствует себя в своих половых действиях скованным из-за почитания женщины и полностью реализует свой потенциал лишь тогда, когда перед ним приниженный сексуальный объект, что опять-таки обусловлено тем обстоятельством, что в его сексуальные цели входят извращённые компоненты, которые он не осмеливается удовлетворить с уважаемой женщиной. Полное сексуальное наслаждение даётся ему лишь тогда, когда у него есть возможность безоглядно отдаться наслаждению, на что он не решается, к примеру, со своей добропорядочной супругой. Из этого проистекает его потребность в униженном сексуальном объекте, в женщине, которая с этической точки зрения является неполноценной, от которой не следует ожидать эстетических размышлений, которая не может знать и судить о других его общественных делах. Такой женщине он охотнее всего дарует свою сексуальную силу, даже если его нежность целиком принадлежит женщине более высокого сексуального положения»[11]. Из этого наблюдения становятся очевидными сразу две проблемы. Во-первых, Фрейд проблематизирует консервативный дискурс и рациональность прагматического уклада - как первую причину разделения этих потоков. Повсеместная жёсткая регламентация реальной сексуальности влечёт за собой вытеснение её в область фантазии, реализация которой невозможна на легитимных основаниях. А значит, она с неизбежностью будет перемещаться в область нелегитимного и развиваться в ней – по её же законам. Маркузе говорит об этом так «Поскольку сама цивилизация нанесла человеку эту рану, то лишь новая форма цивилизации может принести исцеление. Причина раны – антагонизм между двумя полярными измерениями человеческого существования. Шиллер описывает этот антагонизм рядом спаренных понятий: чувственность и разум, материя и форма (дух), природа и свобода, особенное и всеобщее. Каждым из этих измерений руководит базовый импульс: «чувственный импульс» и «импульс формы». <…> Вместо того чтобы примирить оба импульса, сделав чувственность рациональной, а разум чувственным, цивилизация подчинила чувственность разуму таким образом, что утверждение первого принимает разрушительные и «дикие» формы, в то время как тирания разума истощает чувственность и толкает её к варварству»[12]. Именно такие тенденции мы наблюдаем в обществе, где – по консервативным соображениям морали и нравственности - в школах запрещено сексуальное воспитание детей и подростков, с одной стороны, но с другой – по соображениям рыночной рентабельности - повсеместно распространены визуальные изображения, так или иначе относящиеся к порнографическому дискурсу и стимулирующие соответствующие влечения. Подобный диссонанс уже ввергает подростка в разделение либидо на указанные Фрейдом два потока. О последствиях формирования так называемой «запретной» области фантазий подростка мы будем подробнее говорить ниже. Во-вторых, по этой логике очевидно, что чем в большей степени в субъекте пробуждаются желания, недостижимые в реальном мире по причинам нравственности, уклада, норм поведения, и так далее – тем сильнее будет его потребность в объекте, над которым он мог бы осуществить эти желаемые действия, «мечты» о которых – с момента появления кинематографа – так успешно и легко, а главное, с прибылью – транслируют в его сознание производители порнопродукции[13]. В свете этого ясно, что через потребление этой продукции индивид отчуждается от реальности тем больше, чем большее удовлетворение ею же порождённых фантазий эта продукция ему принесёт – в сравнении с реальностью. И даже если это удовлетворение будет иметь место только в виртуальном пространстве, восприниматься оно в любом случае будет как превосходящее реальность, становящуюся суррогатом – как это и описывает Фрейд. Что, безусловно, приводит к ещё большему отчуждению человека от человека, чем это мог себе представить Маркс. Человек человеку – суррогат коммерческого образа – примерно так было бы справедливо описать современную сексуальную коммуникацию.

Сексуальность и интерпассивность. Для характеристики типа связи между зрителем и нарративами (смысловыми, визуальными, итп), с которыми он взаимодействует – и, в особенности, с порнографическим нарративом, С.Жижек вводит категорию «интерпассивности», призванную обозначить принципиально важный феномен. Что же это за феномен? В противовес широко известной технике интерактивности, ставшей в эпоху расцвета информационных технологий и медиа столь популярной, - интерпассивность представляет собой обратный процесс - мысленного (а точнее, подсознательного) переноса собственной активности на некое третье лицо (или группу лиц), являющееся центральной фигурой нарратива. Так, например, идеологически интерпассивность выглядит как перенос своего желания верить в какую-то идею на некую исповедующую её группу - путём солидаризации с ней тем или иным образом. Это не означает, что всякое присоединение к какой-либо группе по интересам будет именно интерпассивным, но означает лишь то, что с интерпассивностью мы имеем дело в целом ряде случае упования на ту или иную группу с явно артикулируемой идентичностью. Так, хорошим примером проявления интерпассивности является футбол. Для того, чтобы болеть за команду и поучать от этого удовольствие, человеку недостаточно просто находиться одному дома перед телеэкраном, хотя, казалось бы, и он, и команда (пусть и в виртуальном виде) в этом случае присутствуют в пространстве, а более ничего не требуется. Однако ему непременно нужно присоединиться к группе болельщиков, приобрести атрибутику, увидеть на матче тысячи таких же, как он. Только такая комбинация становится залогом его полноценного переживания. Он болеет и наслаждается не от своего лица: это довольно трудно – хотя бы потому, что в самом по себе процессе игры нет ничего такого, что могло бы вызывать столь интенсивную эйфорию, какую подчас испытывают болельщики во время матча. Однако через других, разделяющих его вектор симпатии к той или иной команде, он как бы приумножает своё чувство, и испытывает его многократно сильнее. Болеющий и наслаждающийся другой даёт ему самому чувство того, что он тоже наслаждается, болея и наблюдая матч. Нечто похожее, утверждает С.Жижек, происходит в ток-шоу, где для маркировки смешных моментов используется закадровый смех. В самом деле, момент может и не быть настолько смешным, но смеющийся другой призван смеяться за зрителя, чтобы зритель почувствовал, что это смешно именно ему, и что это смеётся как бы он сам, чтобы после шоу у него непременно осталось чувство, что оно было смешным. Аналогично обстоит ситуация с верой в Бога. Человек, с точки зрения С.Жижека, испытывает потребность в том, чтобы верить в него, однако, ему не хватает для этого сил и фантазии, и это побуждает его присоединиться к группе верующих, при помощи веры которых он укореняется и утверждается в собственной вере, укрепляет её. Он верит как бы через других. Так, С.Жижек пишет «…«феномен «субъекта, предположительно верящего», таким образом, универсален и необходим для структуры. С самого начала говорящий субъект смещает свою веру на Другого с помощью приема простого подобия, так, чтобы казалось, что субъект никогда «в действительности в это и не верил», с самого начала субъ­ект ссылается на какого-то «смещенного» другого, которо­му он и приписывает эту веру. Все конкретные варианты этого «субъекта, предположительно верящего» (от малень­ких детей, для блага которых их родители притворяются, что верят в Санта Клауса, до «простых рабочих», для блага которых интеллектуальные лидеры коммунизма притворя­ются, что верят в социализм) являются подменой большого Другого. Поэтому на консервативную банальность о том, что каждый честный человек испытывает глубокую потреб­ность во что-то верить, можно ответить только одним спо­собом: что каждый честный человек испытывает глубокую потребность найти того, кто будет верить вместо него»[14]. Верить, наслаждаться, смеяться, грустить, и так далее. Речь идёт о механизме отчуждения всех этих переживаний в виртуальное пространство, где присутствует некто, способный освободить нас от бремени переживать это самостоятельно. Однако в чём причины этого отчуждения? Что вызывает потребность в нём? Ведь это не процесс извне, а потому он хотя бы в некоторой степени является добровольным. Для ответа на этот вопрос обратимся к Фрейду. Он утверждает, что публичный закон на самом деле молчаливо допускает к тому, что в нём запрещается, или даже провоцирует к этому. И в этом смысле гораздо более действенным, чем любой официальный запрет, является запрет Супер-Эго. Так, регистрируя нечто как наслаждение, он многократно результативнее воспрепятствует его достижению, нежели внешний запрет. «Достаточно представить образ отца, который даёт советы сыну по поводу сексуальной жизни: если отец предостерегает сына, формально запрещает ему встречаться с девушками, он, конечно же, подспудно только подталкивает сына к этому – и тот будет находить особое удовлетворение именно в нарушении родительского запрета. Если же отец наоборот, непристойно подталкивает его к тому, чтоб он «вёл себя как мужчина» и соблазнял девушек, то действительный эффект такого поведения отца будет, по всей вероятности, обратным (отвращение сына, стыд за непристойное поведение отца, даже импотенция….) Возможно, наиболее кратко парадокс Суперэго отражает приказ: «Хочешь ты этого или нет, наслаждайся!»»[15]. Не то же ли самое мы обнаруживаем в порнографии как маргинальной, как бы запретной области современного общества, где сексуальность, с одной стороны, многообразно табуирована, с другой – широко доступна именно в «запретных» формах? Следуя логике Фрейда, мы видим, что к просмотру порнографии зрителя в той или иной степени подталкивает именно негласный запрет на неё. И именно поэтому в моменте встречи взгляда зрителя с объектом вожделения задействуется стремление снять с себя ответственность за предвкушаемое наслаждение. В случае фильма – в отличие от не-виртуальных форм проявления сексуальности (как было уже отмечено, многогранно табуированной) – это не только возможно, но и весьма легко (что уже делает порнографию по ряду параметров предпочтительнее реальной сексуальной коммуникации). Подобное стремление к освобождению от ответственности за порицаемое наслаждение состоит в прочной диалектической связи с законом и общественным мнением. Так, С.Жижек отмечает: «Интерпассивность поэтому следует рассматривать как изначальную форму защиты субъекта от наслаждения»[16]: я отдаю наслаждение Другому, и испытываю его пассивно (смеюсь, наслаждаюсь, страдаю). «Интерпассивность лишает меня самого ядра моей субстанциональной идентичности»[17], - заключает он. Таким образом, категория интерпассивности многое объясняет не только в феномене порнографии, но также и в причинах её привлекательности и востребованности в условиях современного общества – с его поистине парадоксальными, взаимоисключающими тенденциями: с одной стороны, тенденцией клерикализации и традиционализации, с другой – тенденцией объективации тела и порнографизации сексуальности.